Александр Поповский - Испытание временем

— Ай да Мунька! Ведь ты главарь целой шайки… Ха-ха-ха! Так и быть, на первый раз прощаю тебя.

С тех пор прошло много дней, а с той ночи, когда они впервые явились сюда, — больше двух лет. Неласковая ночь! Их ввели в длинный темный цех, без полов и стекол в окнах. Пахло дымом, горелым маслом и сырой, непросыхающей землей. Холодный ветер, застрявший здесь, видимо, с зимы, забирался под рубашку, в складки одежды и при каждом движении леденил тело. Шимшона поставили за ручной пресс — один подкладывал подкову, а двое налегали на рычаг и продавливали в ней дыру. От работы с рычагом болели руки, ныли плечи, и невыносимо хотелось спать… Одиннадцать часов, пять минут двенадцатого — в эту пору о постели и не думаешь, а тут, как назло, тяжелеет и клонится на грудь голова. Пусть пресс расплющит руку, пусть бранят, пусть… Сон победил все страхи. Холодная струя воды вернула Шимшона к яви — это Гомберг подшутил над новичком.

Потянулись месяцы…

За летним днем приходит долгий вечер. По ту сторону окраины шумит город, сверкают огни. В дворянском собрании концерт, в театре спектакль, в саду оркестр Цодикова. Каждая витрина — кунсткамера, на каждой скамейке — друг. Они улыбаются, смеются, не вспоминают о нем, забыли. В темных аллеях шепчутся парочки, знакомые голоса, знакомые лица… Как это случилось, что все покинули его?

В цехе сыро и мрачно, пахнет болотом и гарью… Как хочется ему туда, по ту сторону окраины! Взглянуть на разодетых людей, вдохнуть запах расцветающей акации. На одно только мгновение… Он спрячется за воротами, не омрачит их веселья видом своей пропитанной маслом рубашки и заскорузлых штанов. Мерзкое масло! Оно и на белье, и на ногтях, и глубоко под кожей. Стоит ему появиться среди людей — все спешат от него прочь. Отверженный и забытый, он не читает больше, не пишет, связка книг заброшена в чулан, время строго рассчитано на сон, еду и работу. Он гибнет… Эта черная, вонючая яма убьет его…

Однако Муне везет, куча нарезанных подков растет, в ней не меньше семисот штук. Пусть хозяин знает, какого работника он чуть не лишился. Хотя Гомбергу ничего не стоит сегодня расхвалить человека, а завтра выгнать его. Давно ли он ставил всем в пример Айзика-кузнеца — внука Иоселя-цирюльника? Айзик такой, Айзик сякой, золотые руки, дельная голова… Но стоило парню сунуться к фабричному инспектору — и кончено… Айзик — живодер, аферист, лентяй. Он попросту выгнал его за ворота. Ни просьбы, ни уговоры не помогли.

Боже, как меняются люди! Мотель-жестяник никогда так не поступил бы. Это был добрый и честный труженик. Слово даст — векселя не надо, из кожи вылезет, а выполнит в срок. Старуха Ривка, эта скупая торговка, давала ему взаймы без отказа. Признательность свою он изливал на Шимшона. Увидит мальчика — обязательно остановит и сунет ему в руку бублик. Этого добра у Мотеля всегда были полны карманы. Работает за верстачком, постукивает и жует. И на заводе этой привычки не оставил: ходит по цеху, а рот битком набит. Пройдет мимо Шимшона, подмигнет ему и сунет рогалик или баранку.

Когда первую партию подков сдали и построили каменный цех, Гомберг пристрастился к изюму. Полные карманы прозрачной коринки. Но Шимшона он больше не угощал. Похлопает парня по плечу, подмигнет, а изюма не даст. Когда вывели стены новой кузни, хозяин надел костюм из английского шевиота и перестал трепать Шимшона по плечу, чтобы не запачкать рук.

Столкновение с Мунькой совсем рассорило Гомберга с Шимшоном. Он стал внука своей благодетельницы называть «забастовщиком». «Здравствуй, забастовщик, как живешь, забастовщик?» Самодовольный, с быстро отрастающим брюшком, он становился невыносим — придирался ко всякой мелочи, точно не было у него другого дела. И Шимшон искал случая сцепиться с ним, выложить ему все, что накипело у него.

— Гомберга, — настаивал Муня, — надо проучить, только не в одиночку, нужна компания. Элка, Земка, я, ты и еще дюжина таких, как мы, — вот сила. Тогда можно и рисковать…

Когда в майские дни шестнадцатого года в армию призвали девятнадцатилетних, все, кто работал у Гомберга, получили отсрочку. Вот когда он почувствовал себя счастливым! От него зависело теперь отправить к воинскому начальнику и Шимшона, и Муньку, и Земку, и Элку, — одним словом, любого из компании бунтарей. Он стал выше держать голову и делал вид, что позабыл имена молодых призывников: «Эй, ты, как тебя? Отзовись, чего молчишь?»

Как будто он никогда не знал Шимшона, не дарил ему бубликов и не хлопал его по спине.

За наковальнями все еще ведутся разговоры, свободно разносятся выкрики и смех. Гомберг притаился и наблюдает за весельем. Эффектный момент! Сейчас его заметят, все засуетятся, и, как по команде, заработают молотки. Куда делся Дворниченко? Где глаза его? Бездельники, жир нагоняют, ничего не делают, а присмотра за ними нет!

— Что, работнички, болтаете? Шуточками пробавляетесь? Далеко на вас уедешь!

На одних хозяин волком смотрит, другим улыбается: извините, мол, за беспокойство, господа… Нельзя же всех стричь под одну гребенку.

— Что с нас возьмешь? Бы же знаете, Марк Израилевич, кто мы… Беда и горе привели нас сюда.

Шапочнику Меер-Беру лучше бы помолчать, ответ его не нравится Гомбергу.

— Не болтайте глупостей, простак! Интендантству до вас дела нет… Работать надо с тем же усердием, с каким вы молитесь.

Авремл-дайон не возражает, каждое слово Гомберга — истина. Он говорит:

— Я каждый день молюсь за вас…

— И я, — вторит ему Янкеле.

Гомберг не слушает их:

— Собаки давно растаскали бы ваши кости. Могилы никто не нашел бы…

Такого хозяина не уважать, — есть ли на свете справедливость!

— Делами вашими вы обрели себе место в раю…

Юделю-комиссионеру не нравится болтовня Меер-Бера, и он тихо шепчет ему:

— Придержите ваш язык, смажьте его клейстером, чтоб не выскакивал.

Шимшон и Муня продолжают работать. Им подобное слышать не впервой.

— Все вы хороши, — продолжает Гомберг, — и в молитве не откажете, и место в раю уступите, а в контору являетесь, как разбойники: «Давай! Плати!..»

— Какое свинство! — только и может произнести Смоляров. Он потрясен. Эти нищие хуже грабителей. Боже мой, какая черная неблагодарность! Требовать плату — за что?..

— Скажите нам, кто они… Назовите их имена… Уж он поговорит с ними, научит их приличию!

Нет, нет, пусть они не обольщаются, Гомберг не назовет этих людей. Ни за что… Отдавать на растерзание виновных, простите, не в его характере.

Он отрицательно мотает головой, затыкает уши и в то же время пристально смотрит на Юделя и Меер-Бера. Как тут не догадаться?

Мотель-жестяник не поступил бы так…

Гомбергу этого мало. Дерзкие люди, они порядком напугали его, у него нет оснований быть снисходительным. Кто посмеет еще оправдывать их?