Александр Поповский - Испытание временем

— Молчишь, забастовщик! Почему твоего голоса не слышно?

Вопрос звучит ласково, он приглашает Шимшона осудить злодеев.

— Мне кажется, Меер-Бер и Юдл ничего плохого не сделали. У них нет лавок, как у других, нет родителей раввинов, нет ничего, кроме большой голодной семьи… Когда машина у шапочника не стучит, а дети требуют хлеба, ничего другого не остается. Не все же могут даром работать. Почему вам не дать им по полтиннику в день?

— У тебя доброе сердце, дай им из своего кармана.

— Когда вас объявят несостоятельным, — слышится вдруг голос со стороны, — мы соберем Меер-Беру на хлеб.

Это вмешался Ефим Исакович Гер. Инженер проходил мимо цеха, услышал разговор и вставил свое слово.

Гомберг прячет за улыбкой свое раздражение:

— Какое вам дело до Меер-Бера? Вы, кажется, ремонтировали динамо…

Инженер тоже улыбается, он ни чуточку не изменился за это время. Скажет слово — и улыбнется, потрогает пуговицу своей куртки — и снова улыбка на лице.

— Мне нет дела до Меер-Бера? У меня давнишние счеты с толкучкой, вы это отлично знаете.

Еще бы, кто не помнит его фантазии! Слава богу, крепко тогда посмеялись над ним.

— И какой толк? Они всучили голове взятку и выставили вам шиш. Донесли, что вы социалист, и вас выгнали из управы.

— Бывают ошибки, — улыбаясь, говорит Ефим Исакович, — они приняли меня за врага, а вас за друга. Оказалось наоборот…

Шимшон пускает бормашину на холостой ход, она мешает ему слушать. Какая неожиданность! Гер никогда так не говорил, никогда… Смелей, Ефим Исакович, смелей, не останавливайтесь на полпути!

— Как вам нравится мой инженер?

Хозяин оглядывает всех и ждет.

Нет, нет, он им не нравится, Гомберг может это видеть по их лицам. Порядочные люди не одобряют нахальства и самовольства. Человек должен быть почтительным к своему благодетелю.

— Поздравляю тебя, Шимшон, ты уже, слава богу, не один. Можешь пожать ему руку… И Мунька тоже…

Здорово же его разобрало, если он и Муню приплел. После памятной ссоры, когда Элка, Земка и Шимшон чуть не ушли с завода, хозяин избегал связываться с Муней. Опять могла вспыхнуть неприятность. Шимшон спешит водворить мир:

— Напрасно вы, Марк Израилевич, все принимаете так близко к сердцу. Это останется между нами, мы все здесь евреи.

— Молчи, дурак, — шипит Муня, — лучше инженера ты не скажешь, только напортишь.

Ничего не поделаешь, начал — надо кончать:

— Я хотел сказать… евреи между собой поладят.

— Что ты тычешь мне своих евреев? — злится Гомберг. — Думаешь, подкова становится кошерной оттого, что ее сработал еврей, а не татарин? Один толк.

На помощь Шимшону приходит Меер-Бер. Очень уж ему хочется загладить вину свою пред хозяином:

— Евреи — братья… Мы должны помогать друг другу.

Лучше бы он и на этот раз смолчал. Гомберг, как помешанный, забегал взад и вперед.

— Должны? Обязаны? А я не хочу! Братья? Так Меер-Бер мне не брат. Не дадут мне за это места в раю? Братья! Братишечки! Строчат друг на друга доносы полицмейстеру, губернатору, воинскому начальнику, клевещут, дерутся, как собаки…

Гомберг наконец устает и умолкает. Он морщит лоб, забота отражается на его лице.

— С вами заговоришься, — произносит он как бы про себя, но достаточно громко, чтобы быть услышанным. — В конторе меня ждет фабричный инспектор. Черт его прислал! Кто-то донес ему, что у меня скрываются от мобилизации резники и торговцы. Он хочет собственными глазами увидеть вас.

Вот когда они присмиреют. Маневр Гомберга с фабричным инспектором имеет свою мораль: «Думайте лучше, ребятки, о другом. О том, как трудно мне уберечь вас от беды, как много испытаний выпадает на мою долю. Ох как тяжело быть хозяином…»

Едва отзвучали шаги Гомберга, Меер-Бер отложил молоток и приблизился к Юделю:

— Объясните мне, Юдель, что он сказал…

Комиссионер покосился на дайона и сына раввина, почесал затылок и спокойно ответил:

— Ничего особенного, придет фабричный инспектор, посмотрит на нас и даст нам адрес воинского начальника.

Меер-Бер испытующе заглядывает в лицо Юделя, и глаза его наполняются слезами.

— Бог с вами, мой друг, разве поступают так с людьми?

Янкеле насторожился. Он забыл, что дайон соперник, смертельный враг его, и обратился к нему, как к другу:

— Вы слышали, Авремл? Донос!

В одно мгновение и Авремл забыл старую вражду свою к сыну раввина. Он взглянул на него с любовью и простонал:

— Нам перерезали горло!..

Меер-Бер сидел за прессом и вздыхал:

— Горе мне! Что будет с моими детками?.. Кто накормит голодных пташек?..

И Смоляров присмирел. Ему больше не до шуток, он виноват пред своим приказчиком, что же, грешен, как говорится, пересолил…

— Вы молчите, реб Эля?..

За двадцать лет Смоляров впервые приукрасил имя приказчика почтительным «реб». Как не откликнуться на такую ласку? Эля по привычке встает на кончики пальцев и перегибается.

— Все утро у меня ныло сердце… Черный день…

Янкеле и Авремл нежно шепчутся. В глазах дайона любовь, сын раввина растроган. Друзья познаются в беде.

— Мы пропали, Янкеле.

— Мы как стадо овец на бойне, придет резник и перережет нас.

— Помогите, — всхлипывает Меер-Бер, — помогите, Ефим Исакович, нас убивают!

Снова, как в тот день, когда он явился к ним на толкучку, они окружают его и молят о помощи:

— Спасите нас от гибели!..

— Не дайте нам умереть!..

— Сжальтесь над детьми!..

Инженер стоит растерянный и бледный. Он больше не улыбается, глаза его широко раскрыты.

— Не просите меня, я ничего не могу сделать. Успокойтесь, прошу вас…

Авремл вдруг стучит по столу, строгий голос его требует внимания. Грудь выпячена, голова запрокинута — облик дайона, будущего раввина… Разом умолкают машины, молотки, скрежет и лязг.

— Тише, рабойсай [16] Рабойсай — господа. , я скажу слово!

Люди собираются, молчаливые и покорные, и, затаив дыхание, обступают его.

— В торе нашей сказано, — звучит торжественная речь, — сыны Израиля отвечают пред богом друг за друга. Грехи одного — грехи всей общины, позор его — позор всего народа. Из-за Ионы-отступника бог обрушил гнев свой на корабль с людьми… Кто из нас тот Иона, из-за которого мы погибаем? Отзовись!

Никто не шевелится.

— Не будем упрямиться, за спиной нашей смерть! Откроемся в наших грехах. Милосердие и покаяние спасают от гибели.

— В каких грехах каяться? — спрашивает Янкеле.

На него устремляются недобрые взгляды. Он ничем не лучше других и не смеет возражать.

— Во всех грехах к ближнему, — отвечает дайон. — Сегодня иом-кипур, день небесного суда. Кого там осудили, тот здесь уже мертв…

— Боже мой, — шепчет Эля, — нас вовсе не считают евреями. Ни субботы, ни рош-гашоно, ни иом-кипура… Как только господь терпит нас…