Александр Поповский - Испытание временем

— Я люблю бывать во дворе присутствия, — говорит приказчик, — зайдешь, посмотришь: кого приняли, кого забраковали, почему, за что?.. Все мы в руках бога, сегодня пользуешься отсрочкой, а завтра надевай шинель — и марш.

Он озабоченно морщит лоб и вздыхает.

— Что же вы там видели и слыхали? Говорят, там настоящее гулянье… Бедняки забросили свои дела и околачиваются во дворе присутствия.

Смоляров улыбается. Уж он их знает, эти нищие ужасные болтуны.

— Я пожелал бы моим врагам такое гулянье. У одного сын, у другого брат, зять, шурин призываются. У старухи Геси взяли единственного сына, она шла по улице и причитала: «Боже мой, боже мой, я надеялась на покойницу бабушку… Я просила ее заступиться пред богом… Сорок постов не помогли…»

Хозяин хохочет:

— «Сорок постов не помогли», ха-ха-ха-ха! «Надеялась на покойницу бабушку»…

— Почему вы смеетесь? — обиженно, но все еще почтительно говорит приказчик. — У бедняков одна надежда — на бога.

— Бросьте философствовать, — раздражается Смоляров, — расскажите еще что-нибудь.

Эле не до смеха, он никого не обязан веселить.

— Что вам рассказывать? Плохо… Режут, косят, отдают подряд всех. Марш на фронт — и никаких.

Чтобы сделать приказчика разговорчивей, хозяин прикидывается огорченным:

— Режут? Скажите пожалуйста!

— Никого не щадят: с пороком сердца принимают, с трахомой…

— Неужели с трахомой?

— Даже с чахоткой.

— И никаких отсрочек?

— Где уж, на испытание не посылают… Забирают всех…

Хозяин снова хохочет. Бестолковые люди, почему они не устроились, как он, на заводе? Прозевали?

— Не все же, м-сье Смоляров, богачи…

Ответ почему-то бесит хозяина, и он кричит, точно они на яичном складе:

— Замолчите, пустая мельница! Много вы понимаете!

Проходит немного времени, и Смоляров снова заговаривает:

— Что вы замолкли, Эля, воды в рот набрали?

— Вы же приказали мне молчать…

На заводе они в равном положении, нет больше ни приказчика, ни хозяина, но никогда Эля не осмелится ответить Смолярову дерзостью на дерзость.

— Как дела вашего зятя?

— Ничего, слава богу, выехал на геморрое.

— Все-таки выехал…

Смоляров опять хохочет. Эти бедняки — сущие комики, с ними веселей, чем в театре.

— Это, конечно, большое счастье. А племянник ваш?

— У племянника грыжа…

— Слава богу за грыжу, — потешается Смоляров, — шестьдесят шестая статья — кошерная статья, с нею ходят в синагогу.

Эля молчит. С него довольно, пусть этот хохотун потешает себя сам.

Шапочник Меер-Бер и Юдель-комиссионер, работающие на прессах, рассказывают друг другу:

— Мой Гершка совсем не плохо выглядит. Кашляет изрядно, по ночам задыхается.

— А мой Семка — покойник, краше в гроб кладут. Они испугаются в присутствии.

— Вам можно, Меер-Бер, позавидовать. Что делал себе ваш мальчик?

— Ничего особенного, не ел, не пил, не спал, глотал кофеин и нюхал серную кислоту… А ваш?

— Мой налегал на хинин. Говорят, очень хорошо действует на сердце, вызывает настоящий порок…

Потолковав о детях, шапочник и комиссионер начинают говорить о хозяине и сразу теряют спокойствие. Бессильный гнев душит их.

— Подумайте, Юдл, в чьих руках наша жизнь, кто нами командует — Мотель-жестяник, выскочка!

— Оставьте, какой он Мотель-жестяник? — со злобной иронией возражает Юдель. — Его зовут Марк Израилевич Гомберг.

Он высоко поднимает брови и с деланным изумлением выкатывает глаза.

— Помните, как этот Марк Израилевич с женой ссорился? Вся толкучка сбегалась… Теперь его «мадам» уже не Двойра, а Вера Константиновна.

Юдель смеется, но лицо его при этом сохраняет сердитое выражение. Смех рвется изнутри, точно его загнали вглубь и крепко стиснули там.

— Я говорю ему: «Гомберг, голубчик, спасите моего Гершку, примите его на завод…» Знаете, что он ответил мне? «Я не могу пригреть детей всех евреев». — «Не можете? Почему же вы пригреваете детей богачей?» — «Дайте мне, — говорит этот злодей, — триста рублей, и ваш Гершка останется дома…» Прихожу к раввину, умоляю, плачу, прошу помочь мне. Он разводит руками и говорит: «Не могу!» — «Почему?» — «Одно дело — братство, а другое — коммерция…»

— Сознаюсь вам, Юдл, как отцу родному: три года я обманывал евреев, таких же бедняков, как и сам… Драл с них проценты, подсовывал им гнилой товар и накопил так сто рублей. «Возьмите их, — говорю я Гомбергу, — пощадите моего Семку, он один у меня…» Разбойник этот швырнул мне деньги в лицо: триста рублей, ни копейки меньше!..

У каждого свои мысли и заботы, всякий печалится по-своему. Шимшон стоит за бормашиной, в руках у него рычаг с прикрепленной подковой. Рычаг упирается в бедро, метчик вгрызается в отверстие железа, оставляя за собой нарезку для винта. Работа медленно подвигается, патрон не в порядке, метчики — плохой закалки — ломаются, где уж там сдельничать, выгнать бы свои шестьдесят копеек в день.

Муне повезло, он достал старый метчик, отточил его и уже нарезал кучу подков. Ему надо теперь стараться, показать себя молодцом, за ним следят во все глаза. Мастер Дворниченко немало потрудился, пока разнюхал, в чем дело. О, Муня умеет быть осторожным! Кого угодно обманет. Без треска и хвастовства. Провалится — вида не подаст, тихонько начнет сначала. Редкий парень этот Муня, говорит медленно, думает долго и тяжело, зато скажет — кончено, ничего лучше не придумаешь… Напортил ему Моська Смоляров, сопляк, прикинулся простачком, выведал все и донес мастеру. Подковы эти никуда не годятся, отточенный метчик дает негодную резьбу. Дворниченко отозвал Муню в сторону, подступил к нему с кулаками и бросил ему в лицо: «Бунтовщик, крамольная сволочь», — и тут же помчался к Гомбергу. Гомберг явился в цех, заложил руки в карманы и спокойно стал поддевать Муньку. Он смеялся, отпускал колкие словечки по адресу Нухима, и казалось, ему ничего не стоит проболтать так три дня. Но Гомберг не довел игры до конца, он потерял терпение.

В самом деле! Обращаешься к мальчишке, а он спокойненько стоит у бормашины и нарезает подкову за подковой… Что здесь, представление, театр?..

— Почему ты молчишь, сучий сын? Говори, бес твоей матери!

— Вы мне мешаете, — спокойно сказал Мунька, — я не выгоню из-за вас поденки.

Гомберг затопал ногами и сразу же утратил свою важность. Он метался, грозил всех разогнать, вызвать фабричного инспектора, носился взад и вперед. Крикнет что-то и побежит, крикнет и опять понесется. Привычку эту он принес с собой с толкучки, — скажет, бывало, покупателю цену, махнет рукой — и марш в угол: дескать, кончено, ни гроша не сбавлю. Он кипятился, смотрел на одних волком, а дайону, сыну раввина, и торговцам улыбался: извините, мол, за беспокойство, господа… Кончилось тем, что Гомберг остановил бормашину, вырвал из рук Муньки подкову и крикнул: «Убирайся вон!» Тогда и Шимшон снял свой замасленный фартук, остановил бормашину и стал вытирать руки. «А ты куда собираешься?» — спросил его хозяин. «Я с Мунькой поступал к вам, вместе мы и уйдем…» В ту же минуту остановился токарный станок и перестал верещать штамповочный пресс. С Муней уходили Элка-токарь, ловкий парень, мастер на все руки, и Земка-механик — лучший слесарь. Гомберг некоторое время стоял как столб, затем рассмеялся и долго держался за бока, хохотал до упаду. Была у него такая манера — в тяжелые минуты хохотать, пускать пыль в глаза, вы, мол, как хотите, а мне весело.