Александр Поповский - Испытание временем

— Что вы, что вы, — горячо защищает инженер, — время — наш лучший союзник…

— Я видел, как топчут веру, оплевывают святыню, оскверняют праздники… Я ждал грома с неба…

Шимшона душит отчаяние. Так крепко верить, так долго ждать!

Ефим Исакович сочувственно смотрит на него и наконец улыбается:

— Вы ждали, а теперь?

— Я не жду больше.

Инженер отводит его в сторону, прячет руки в карманы и пристально на него смотрит.

— Погодите, Шимшон, вы как будто говорите дельные вещи. Неужели вы стали думать иначе?

— Нет, Ефим Исакович, я верю, что евреи — дети одного отца, кровные братья, и враждовать им незачем.

Ах, незачем? В таком случае тысяча извинений, у инженера много дел, его положительно на части рвут.

Куда он умчался? Они ведь еще ни до чего не договорились. Напрасно Ефим Исакович ускользает. Так никому ничего не объяснишь…

Он долго ищет инженера и находит его у динамо-машины, беседующим с Гомбергом. В мастерской безлюдно, никого поблизости нет, они громко, непринужденно говорят.

— Вы начитались всякой дряни, — с покровительственной фамильярностью откровенничает хозяин, — набрались вредных мыслей и сеете их на каждом шагу. Вы сваливаете в одну кучу евреев и их врагов. Запомните, чудак вы этакий: мы — это мы, а они — они. Не может быть никаких сравнений. У них вспыхнет забастовка — запахнет порохом, польется кровь. Между братьями вы этого не увидите. У нас бедные уважают богатых, младшие — старших. Оплошал хозяин — не беда, придет время, он образумится и исправит ошибку.

Этот изверг осмеливается говорить о братстве… Уж не думает ли он, что братство придумали для него?

— А если старший брат не образумится?

Молодец Ефим Исакович! Он угадал мысль Шимшона.

— Ничего не будет, — успокаивает его хозяин, — евреи умеют терпеть.

Они долго маячат. Один занят машиной, другой напряженно думает.

Вдруг Гомберг берет инженера за руку, притягивает его к себе и шепчет ему:

— Выбросьте дурь из головы, пора! Живите со мной в мире. Я нужен вам, а вы мне. Какое вам дело, как я обхожусь с рабочими? С меня за это взыщут на небе.

Инженер мягко освобождается от объятий хозяина и сухо отвечает:

— Не делайте меня соучастником ваших гадостей. Расправляйтесь с бедняками без меня.

Вот он какой, этот Ефим Исакович!

— Вы просто ненавидите богатых, — корчится от злобы Гомберг.

Ей-богу, он угадал! До чего прозорливый человек!

— Мне некогда спорить. В цехах никого нет. Вы поставите стрелку часов на место, и мы помиримся.

— А если я не послушаюсь?

— Я предупрежу рабочих, что вы перевели стрелку часов назад.

Гомберг хохочет, хватается за бока, перестает и снова хохочет. Инженера этим не удивишь, он знает штучки хозяина наперечет. Сейчас смех его сменится беготней взад и вперед, уверенная речь — выкриками.

Они расходятся, словно высказали наконец друг другу все…

Шимшон работает за бормашиной. Голова его полна мыслей, у него есть о чем подумать, что-то как будто надо решить! От подслушанного разговора осталось чувство стыда и раскаяния. Так мучительно разделять страдания других, страстно желать им помочь — и вдруг увидеть себя их врагом… Есть ли что-нибудь позорнее? Как друзья и союзники, он и Гомберг нападали на инженера, терзали его одними и теми же словами, бросали ему один и тот же упрек. Как это случилось, что он, честный Шимшон, стал другом и единомышленником злодея? Разве он трусил в минуты опасности, не срамил Гомберга на глазах людей?

В трудные минуты судьба посылает ему утешителя, вот он идет, приближается, кивает ему головой:

— Здравствуй!

— Здравствуйте, реб Иося, как ваше здоровье?

Он машет рукой, и печаль кривит его губы.

— Спасибо Мотелю Гомбергу, утешил старика. Угнал внука на фронт. Живи, Иосл, одинокий, как верстовой столб.

Что ему ответить? Натравить на Гомберга? Всунуть ему нож в руку и сказать: «Иди, Иосл, убей врага твоего внука…»

— Не унывайте, все в руках бога…

Старик презрительно усмехается и поднимает глаза к небу:

— Не надо, Шимшон, надежда плоха.

Цирюльник уходит в контору, остается там некоторое время и выбегает оттуда с отчаянным воплем:

— Эля! Меер-Бер! Что творится на свете! Небо рушится, еврей предает еврея! Он выгнал меня, вы слышите, выгнал, как собаку… «Где справедливость? — спрашиваю я его. — Где правда?» — «Поищите ее, — говорит он, — в другом месте, мы здесь делаем только подковы…» — «Гомберг! — кричу я ему. — Вы разговариваете как капиталист! Одумайтесь, еврей-заводчик — отец родной для рабочего». — «Убирайтесь, — говорит он мне, — старый дурак, вы в жизни ничему не научились! Идите морочьте людей на толкучке, паршивый лекарь!» Я, Иосл-кантонист, — паршивый лекарь!..

Он опускается на земляной пол посреди цеха и плачет, склонив голову на грудь.

— Так мне и надо! Поделом!.. Не насилуй свое сердце, не обманывай себя, не притворяйся и не криви душой. Ты подружился с богачами и духовенством, забыл обиды и горе. Забыл, что тебя ребенком схватили твои же соседи, братья-евреи, сдали, как овцу, под зачетную квитанцию вместо сына богатого Гурвича — отца Авремл-дайона…

Умолкают молотки, замирают голоса людей, все глаза устремлены на старика.

— Забыл?.. Сердце твое от них отворачивалось, душа их не принимала, а ты льнул к ним, якшался с живодерами, пиявками и кровососами бедноты… Так тебе и надо, Иосл. Гомберг тебе напомнил. Ой, как напомнил…

Старик встает, вытирает глаза и торжественно возвышает голос:

— Я выйду на середину толкучки и прокричу на весь мир, что у евреев народился враг, какого еще не было. Пусть знают, что Мотель Гомберг, подобно фараону, убивает детей евреев, обращает в рабство их отцов и строит пирамиды из подков. Создатель вселенной, куда делись твои глаза?! Земля наполнилась нечистью, а ты панствуешь там, на небе!

Он уходит, и снова по-прежнему верещит пресс, стучат молотки и растет гора подков у ног Муни. Голова Шимшона полна мыслей, сердце — чувств. Но как разобраться в них?..

— Суждено было огорчение, — тяжело вздыхает Авремл.

— Предупреждение свыше, — поправляет его Янкеле. — Нельзя безнаказанно нарушать праздники. Осквернение иом-кипура — смертный грех.

— Глупости, — вмешивается Юдель. — Единственный смертный грех — это бедность.

— Молчите, безбожники!

Дайон всюду пастырь, даже здесь, за наковальней.

— Не в постах и молитве дело. Нужна человечность.

Это сказал Шимшон. Кто поверил бы, что он способен на такой шаг?

— Слышали, евреи? — радуется Янкеле грехопадению юноши. — Слышали?

— Вы готовы уже придраться, — перебивает своего врага Авремл. — Шимшон вовсе не то хотел сказать…

— Не защищайте меня, — возражает Шимшон, — реб Янкеле правильно меня понял.