Александр Поповский - Испытание временем

— Не смотрите на меня детскими глазами, не прикидывайтесь ребенком, Нусон, вы этим меня не разжалобите… Да, да, я честнее вас. Тысячу раз честнее. Я не краду у бедняков последнюю каплю молока, я торгую своим товаром. Тружусь, и тяжко тружусь. Пройдитесь вы между русской и румынской пограничной охраной, попробуйте, — может быть, вам повезет. Что значит «стать честным человеком», разве контрабанда — моя профессия? Я пролетарий, мое дело — взять быка за рога и свернуть ему шею. На бойне большего не требуют. Но один раз в месяц имею я право повидать мою жену? Она не хочет выезжать из Бессарабии, русский рубль ей не по душе, подай ей лею. Не разводиться же из-за этого, едешь к ней. Даром тебя никто не обслужит: солдатам плати, офицерам дай, расходы немалые, — спрашивается, почему мне не взять с собой немного товара? Это вы называете контрабандой?

Нусон берет великана за пуговицу и еще глубже заглядывает ему в глаза.

— Дорогой Иойлик, — говорит он, — у меня к вам просьба. Возьмите меня за руку, выведите на двор и дайте им разорвать меня на части. Бейте, топчите, пока не вышибете из меня дух. Но здесь не кричите, моя жена уже шестые сутки умирает… Не меня, ее пожалейте…

— Квейта умирает? Что же вы молчали?

Он стремительно отбрасывает картуз на затылок и широко разводит руками.

— Язык у вас отнялся, не могли мне раньше сказать, или Иойлик уже последний человек, бандит без сердца? Передайте ей эти мятные лепешки, в Бухаресте врачи отпускают их на вес золота. Десять лей коробка! Что ж вы стоите, нате, возьмите.

Я незаметно выхожу из комнаты и через перила заглядываю во двор. Трехэтажное каре квартир с открытыми лестницами сплошь усыпано людьми. Они виснут на балконах, свешиваются с окон, кучками толпятся у ворот. Несмолкаемый гул голосов пеленой нависает над домом. Я долго не могу собраться с мыслями, понять Иойлика-контрабандиста. Что ему надо? Убить Нусона или посмеяться над ним? Он начал с угроз и кончил подарком. С каждым словом спадал гнев, и грозные крики сменялись сочувствием.

Откуда у бедняги Нусона такое спокойствие? Он не просил пощады и лишь слабо усмехнулся. Не этим ли смутил он Иойлика?

Я гляжу сквозь перила на двор, и кажется мне, что там ждут, когда я выложу им правду, но как заговорить, когда кружится голова? Это, должно быть, с непривычки, я никогда не произносил речей с третьего этажа.

Внизу кто-то вопил во все горло:

— Что его жалеть, не человек он, а американская змея! Есть такая гадина на свете, подберется к корове и до капли высосет все молоко.

Нельзя дольше молчать, враги Нусона должны узнать правду, я не скрою от них ничего. Все подняли головы и слушают меня.

— Я, квартирант Нусона, частный учитель и к тому же бедняк, свидетельствую перед богом и людьми, что Нусон переступил закон революции не от счастливой жизни: умирает его жена…

Головокружение и робость прошли, я говорил и удивлялся, откуда у меня взялись силы и твердость. Речь моя лилась свободно, уверенно, как у завзятого оратора. Не помню уже, что я тогда наговорил, — меня прервал один из соседей. Он высунул из окошка изрытое оспой лицо с рыжими обкусанными усиками, сложил руки трубочкой и раздельно прокричал:

— Довольно воровать и фальшивить, республика требует благородства и святости! К позорному столбу врагов нового строя!

Все согласны с ним, зло надо душить в самом начале, не дать ему разрастись. Смыть позор, чтобы следа не осталось.

Я набираюсь храбрости и продолжаю. Не может быть, чтобы бедняки не поняли друг друга.

— Я понимаю вас, граждане обновленной России, вы проклинаете свое прошлое, ополчаетесь против всяческих пороков и провинностей.

— Да-да, — подтверждает мой рябой сосед с обкусанными усиками. — Пусть с меня берут пример: посадили, наказали, теперь я чист.

Он был агентом страхового общества и разорил его. Вкупе с инспектором составлял фальшивые акты о пожарах и богател. Революция вернула ему свободу задолго до отбытия наказания, и он поверил, что искупил свою вину.

Жилица третьего этажа, немолодая акушерка, надевает пенсне, подбоченивается для важности и выставляет свою полную грудь. Красный чепчик на макушке довершает ее сходство с индюшкой.

— Я тоже имела доходное дело, — кается она, — недурно зарабатывала в моем чуланчике. Клиенток хватало, дело, слава богу, не новое, пятнадцать лет практикую. Обрабатывала за день двух-трех девочек и на этот честный заработок могла воспитывать моих детей. Довольно, сказала я себе, что похвально при царизме, не годится для республики. Если я какой-нибудь несчастной и помогу, то только из любезности. Делать одолжение мне никто не запретит.

Я не мог с ней не согласиться, она права. Революцию надо беречь как святыню, но как быть, если выхода нет? Когда надо спасти жизнь жены? Неужели ради счастья и благополучия человека нельзя поступиться долгом и даже совестью?

Я стал вдруг заикаться, слова застревали, точно встречали препятствие на пути. С чего бы это? Уж не рябой ли агент с обкусанными усиками мешает мне? Да, да, он, один лишь его взгляд путает мои мысли, и речь иссякает.

— Флюгер несчастный, куда ветер подует, туда и вы, — бросает мне квартирантка первого этажа. Ее презрительный взгляд и угрожающе вскинутый кулак еще больше лишают меня уверенности. — Почему вы этого не говорили, когда я спасала свое счастье? Мне вы читали мораль, несчастный балбес!

Виновником ее счастья был сосед, которому она отдалась, обеспечив себя свидетелями. Мнимый насильник должен был выбирать между браком и тюрьмой. Парень просил моего совета и помощи, и я вступился за него.

Екл-грузчик тоже против меня.

— Бросьте эти штучки, — гнусавит он, — нашел чем удивить… Что значит «нет выхода», надо умереть, но не сдаваться!

Екл вправе так говорить, он честный труженик и притом с амбицией. Из-за этой амбиции он остался без носа… Случилось это за карточным столом. Играли на щелчки, и грузчик проиграл двести щелчков. Партнер соглашался простить проигрыш, если Екл трижды пропоет петухом. Напрасны были уговоры, не таков Екл, он настаивал на честной расплате. После первого щелчка кровь хлынула носом, последние удары наносились по клочьям окровавленного мяса.

Неужели у этих людей нет сердца, им чуждо сострадание? В таком случае пусть узнают правду до конца.

— Вы требуете головы Нусона, а если бы оказалось, что он невиновен, молоко доставалось не ему, а умирающему от голода человеку?

Меня не слушают больше, они презрительно усмехаются, кто-то вынул из кармана платочек, сейчас махнет им: дескать, довольно, пустая мельница, болтать. Другой снял шапку и обмахивается ею, уверяет, что вспотел от глупых басен учителя.

— Раскровенить его! — слышатся выкрики с разных сторон. — Кости переломать! Легкие отбить!