Александр Поповский - Испытание временем

Толстогубая Ида кричит:

— Нам не нужны ходатаи! С виноватым надо расправиться!

Сама она образец решительности и непоколебимой твердости. Дни она проводит на консервной фабрике, а вечерами сторожит мужа. При ней железная палка, ножницы и серная кислота — пусть попытаются отбить ее легкомысленного красавца мужа. Она срежет виновнице косу, зальет ей глаза кислотой и изувечит палкой. Свое надо беречь, а чужое не трогать.

Все словно забыли об учителе. Пьяная Чихериха расхаживает по двору, звякает в кармане серебром и пристает к соседям: «Давайте сгадаем». При этом она прищелкивает языком и бесстыдно подмигивает. Мне становится не по себе, и двор и люди куда-то исчезают, я вижу себя на вершине горы, предутренняя синева окрашивает мир полумраком. Я брожу в тумане, кто-то мне здесь нужен, но кто именно — не знаю. Еще мне кажется, что я на палубе корабля, затертого людьми, как льдами. Они образуют плотину, и судну не двинуться с места. Единственный выход — двинуть наперерез, только так, и я решаюсь.

— Вы этого хотели, извольте! — кричу я, надрываюсь с балкона третьего этажа, — узнайте же правду: он вашим молоком кормил меня, своего квартиранта, бедного, голодного учителя. Я не знал, где и как он его добывал, но уж если расправляться, так заодно и со мной!

Судно рванулось вперед, препятствия расступились и сгинули. Иойлик подхватил меня, усадил и стал опрыскивать холодной водой.

— Эй вы, паршивцы! — прогремел над этажами голос контрабандиста. — Что вам сделал этот мальчик? Кто вам пятки поджигает? Почему вы воете? Это вы, Фрейда, обидели учителя? Прищемите свой язык, я вас слушать не хочу. Не разыгрывайте из себя девочку, в чуланчике у вас сегодня стонала красотка. Не ищите чужих грехов, у вас своих полна пазуха!

Он устрашил их своим ревом, грозно вытянутой рукой, тяжелой, как молот.

— Вам нездоровится, Захар Арнольдович? Отчего у вас рожа кислая? Справедливости захотели? Плевать я хотел на ваши модные ботинки, вы пятки Нусона не стоите. Перенесли свой аппарат на Степную улицу и думаете этим глаза нам замазать? Берегитесь, я напущу на вас честных людей, всю жизнь будете плакать.

Он переводит глаза с группы на группу, буравит их своим взглядом, опаляет и давит. Люди ежатся, умолкают и беззвучно расходятся.

— А ты что скажешь, агент по пожарам?

Иойлик ухватывается за перила и как прутик из метлы выламывает толстый железный прут. Рябой субъект с обкусанными усами исчезает, окно захлопывается.

— Не спрячешься, босяк, за все ответишь. Фрейде-акушерке вербуешь клиенток, а Арнольду Захаровичу фраеров. На бедного человека набросились, зверье! Расходитесь, чтобы я голоса вашего не слышал. Ногами не топать, у Нусона жена умирает. Уходи и ты, Ханци, крепче держись за своего красногвардейца, не забудь, что я твоя опора, одно мое слово — и твой фраер сотрет тебя в порошок… Доставьте мне удовольствие, — обращается он ко мне, — зайдемте ко мне, посидим немного, отдохнете. У вас очень плохой вид…

Мы спускаемся этажом ниже и входим в маленькую квартирку, украшенную множеством картин и фотографий. На передней стене висит во весь рост портрет высокого остроглазого старика. Губы его плотно сомкнуты, рука, опирающаяся на столик, сжата в кулак.

— Это мой папа, знаменитый контрабандист Янкель Пелехов. Слышали? Нет? Весь мир исколесил, без всякого паспорта и вида до самой Швейцарии добирался. Кого ему было бояться? Силач! Подкову руками ломал, пятаки гнул. Разгуливал по белому свету, как по бульвару. Его любимая поговорка: «Граница — проходной двор, иди не останавливайся». Таких людей, как мой папа, на свете больше нет.

Иойлик говорит с литовским акцентом, как артисты на еврейской сцене. Он хвастливо раскладывает предо мной турецкие ковры, румынские шали, нежно гладит их, руки его замысловатыми движениями призывают меня восхищаться заморским добром, хорошенько разглядеть товар. Слушая его речи, я не мог отделаться от мысли, что Иойлик вовсе не контрабандист, а актер из труппы Фишзона. Он сыграл свою роль у Нусона, затем у перил на третьем этаже, теперь дома у себя.

— Я простой, малограмотный человек, — продолжал он, — но ваша речь, учитель, растрогала меня. Пропади все ораторы мира, вы настоящий клад. Кто вы? Кто ваши родители?.. Вот как, наш брат бедняк! Это я понимаю. Дела ваши, я слышал, неважны, уроков нет. Трудно, в особенности когда надо еще самому учиться… Завидую вам, ох как я хотел учиться! Зубами землю грыз. Покойный папаша не допустил. «Ученье, — говорил он, — ослабляет человека». И должно быть, верно, ничему он не учился, а сил было — пропасть. Не хотелось мне идти наперекор, папашу я уважал. После его смерти я все-таки стал подучиваться и второй год уже читаю вот этот роман. Не встречали, книга историческая, умная, больше половины одолел. Память слабая, забываю прочитанное и путаю имена. Приходится частенько сызнова начинать. А вы, разрешите узнать, кем хотите стать?

Я не мог ему признаться, что расстался с мечтой стать зодчим после того, как невзлюбил архитекторов и заодно строительное искусство. Один из них усомнился в моих способностях учителя, другой утверждал, что педагог из меня не выйдет, и советовал заняться чем-нибудь другим. Сухие, холодные люди, и дело их, должно быть, такое же бездушное, лучше держаться подальше от них.

— Думаю заняться медициной.

— Доктором? Хорошо сделаете. У нас в Бессарабии врачей на части рвут, очень нужны, позарез. Будьте спокойны, Иойлик не оставит вас без пациентов, полгорода людей к вам приведу. Живите и практикуйте. В Бессарабии каждый камешек знает меня, люди за Иойлика в огонь и воду пойдут. Свистну — и два полка готовы… С оружием, лошадьми и продовольствием прискачут.

Я не совсем понял, зачем Иойлику войско, — контрабандисты как будто действуют в одиночку.

— К чему вам полки, вам и воевать приходится?

Иойлик ответил не сразу, он почесал затылок и неуверенно проговорил:

— Это так говорится… Покойный папаша мой часто повторял: «Живи в одиночку, а дерись скопом…» Я хотел вас спросить, дорогой учитель… обратиться к вам, как к человеку образованному и умному. Сам я, как видите, дурак, только сила у меня медвежья. Как вы думаете, что получит наш брат бедняк от этой власти?

Как можно задавать такие вопросы!

— Нам, евреям, жаловаться нельзя, — говорю я, — мы многое получили: правожительство, равноправие… Нет больше процентной нормы, черты оседлости… Еврей может быть офицером, генералом, министром, кем угодно… жить в Петрограде, Москве, Киеве…

Иойлик кивает головой, это, конечно, большое счастье, евреям просто повезло.

— Я не то имел в виду. Евреи сами по себе, а мы сами по себе. Что получит наш брат бедняк, такой, как вы и я? Мой папаша, когда случалось прикончить пристава, офицера или богатого дядю, говорил: «Нашему брату бедняку все равно, кого душить — барина или барскую собаку». Как вы думаете?