Александр Поповский - Испытание временем

Заметив подпаленные волосы у старика, Миша с деланным простодушием спрашивал:

— Что это у вас, дедушка, перед рыжий, а зад черный?

На это следовая спокойный ответ:

— Поздней осенью и дуб рыжеет… — Или: — Бурьян к старости чернеет, а человек светлеет.

Невзлюбил дед внука и однажды свирепо отделал его кнутом. Причиной послужило следующее.

У старика были свои правила, как скот пасти. Корову на пастбище не ударит, не обругает, без клюшки, одной хворостинкой обходится — и то затем лишь, чтобы скоту ею дорогу указывать. На боку у него гармошка или балалайка, коровы жуют, а он тем временем играет. Звучит на выпасах веселая музыка, и верится старику, что скот от того скорей жиреет, телки быстрей растут.

Внук отказался следовать поучениям деда и был больно наказан. Не нашел паренек поддержки у слабовольных родителей, не стерпел обиды и задумал бежать из станицы.

Стояли последние теплые дни. Дыхание близкой зимы белым инеем лежало по краям дороги. Там, где недавно зеленела пшеница и ходуном ходила серебристая рожь, ранней сединой встала стерня. Кое-где уже плуг содрал со степи мертвый облик бесплодия, обнажив тучные недра. Местами желтел увядающий кустарник, и рдела осень в вишневой листве. Слабые лучи солнца растопили росу на плетне телятника, и легкий пар струился в воздухе.

С грустью взглянул Миша на широкие мощеные улицы, ряды белых домов под железными крышами, на родной дом с пристройками, на деревянный курень, на соломой крытые подвал и пекарку, на вербы и тополя, осеняющие леваду, — и пустился в путь. По дороге встретилась ему казачка в алой сатиновой юбке и кофте — знакомая из соседнего хутора. Длинные края широкой ленты, опоясывающие кофту, при движении развевались. Миша уступил ей дорогу и печальным взглядом проводил ее.

В Большом Токмаке, куда судьба привела его, он поступил на завод. Прошло полгода — и снова ему не повезло, город заняли белые войска, и его мобилизовали в армию. Командир ли обидел его или офицеры опостылели — он бежал из своей части и скрывался в деревне у добрых людей до прихода махновского воинства. Позже он узнал, что его, дезертира, белые заочно приговорили к смерти…

Я лежу на траве, все вижу и слышу. Кто-то шепчет вблизи: «Он из нашего теста, душа у него повстанца… У красных полком, а то и дивизией командовал. Народ стороной разнюхал…» Ничто не ускользнуло от меня: и приезд черноволосого друга, и нежное внимание Августа, и жалобы Мишки, и страстные речи друзей на тачанке. Их всех обманули, они приняли банду за друзей революции, доверились своим те врагам. Бандитское племя, что им до народа, каждый занят своими делами, собой.

Тут бедных не любят, слабых не терпят, честных стирают с земли. Некому жаловаться, некого на помощь призвать. Грабители и распутные насильники, они заражают собой почву народа — деревню, оседают у невест, зазноб и солдаток ради веселья, вина. Спрячут пулемет под мякиной в амбаре, тачанки схоронят под сеном, в стогах, в реке, на погосте, а сами гуляют. Уйдут и вернутся, никто их не спросит, откуда и куда.

При первой же стычке с вражеской силой отважные громилы бегут, таятся у крестьян по дворам; поздно ночью соберутся, разузнают, где враг, и тайком удирают. Захваченным краем не дорожат, побед не закрепляют. Обобрав население, не мешкают зря, идут дальше за легкой наживой. В городах с их приходом вырастают притоны, вертепы и картежные дома. Махновцы в манишках и дамских чулках швыряют деньгами, все спускают до последней рубашки…

В горячую пору похода Умань — Волноваха — Мариуполь — Таганрог затеяли праздник в честь основания своей республики. Три дня в Гуляй-Поле кутили и пили. Батьку избрали президентом, столицу назвали Махноградом. Тем временем белые перегруппировались и разбили черное воинство.

Махновцев ждет гибель, революция без них обойдется, но умереть среди них, среди этого сброда, — что может быть более бесславным?

Я все еще лежу на траве, забытье сменяется явью, давно пора встать и поехать. Вчера после такой же расправы мне пригрезился сон, будто стою я на тропинке в лесу и меж деревьями вижу девушку в белом. Лицо ее закрыто, не то вуалью, не то тенью березы. Она ходит за мной, вдруг исчезнет за деревом и вынырнет рядом. Она играет со мной; должно быть, ей скучно. Но почему голова ее склонена, точно под бременем скорби? Может быть, это мне показалось, девушки не было вовсе. Солнечный луч скользнул между соснами или ветвистая липа покачнулась. В лесу, где так мрачно, любая березка покажется девушкой… Но почему она словно порхала, то здесь, то там?

Вот и сейчас мелькает ее белое платье. Она подходит ближе и ближе и, как другу, изливает свою печаль. Она искала в лесу, кому бы поведать ее.

Она словно отмыкает мое сердце, и признание льется через край. Мне трудно живется, мучительно трудно. Нет большей чести, как служить революции, нет большего счастья, как страдать за нее, — но в двадцать два года так тяжки лишения, так горька обида и муки. Я сознаюсь ей, и с каждым признанием мне становится легче, дурное уходит далеко-далеко…

Я встаю, и тачанка пускается в путь.

Мы едем недолго, из-за холма поднимаются купола, колокольня и ряды тополей. И площадь и шлях за церковной оградой затопили тачанки и люди. Из деревни пришли девчата и парни, заиграли гармошки. Запели, пошли дружно в пляс. Завертелось веселье, «земляки» и «приятели» сели за карты, за водку, за «орел и решку».

Август и Надя ушли на квартиру, Мишка куда-то исчез, Я бросаю тачанку и теряюсь в гуще людей. Мне хочется шума и криков, я устал от безмолвия степи, от бездушной тиши необъятного неба.

Безусый повстанец с гранатой за поясом встретил родных. Они любуются им, целуют, отходят — не наглядятся. Глаза старика увлажнились от слез, старуха смеется и плачет. Сын смущенно спешит запахнуть свою куртку, прячет гранату и атласный жилет. Он ведет их к тачанке, раскрывает сундук и сует им подарки — мантилью с прошвой, серебряные ложки, шелковое дамское белье. Некстати мелькнули цветные корсеты, подвязки зеленые, с бантом, туфли с крошечных ног. Это, конечно, не для деревни, он краснеет и прячет сундук. Для них у него нечто другое: для отца — портсигар из чистого золота, матери — серьги и кольцо. Теперь они сели рассказывать сыну о родне, о знакомых, о заботах в хозяйстве…

С завистью гляжу я на них, ничто уже, казалось, не обрадует меня. Во мне словно что-то вскипело, застыло и окаменело, сквозь эту преграду ни радости, ни горю не пройти к моей душе.

Вот еще один счастливец — Васька-красавец, балагур и танцор, хохотун и забавник. Он нашел себе зазнобу, не отстает от нее. Она щурится, смеется, дразнит его. Он шепчет ей тихо, вкрадчиво-нежно: «Ой, гарні зуби, не бачив николи такіх…» — «Які ж вони гарні, — не понимает девчина, — вони доброго слова не стоють…» Настойчивый парень шепчет, юлит, одаряет девку подарками. Васька мастер, делец, лицом в грязь не ударит…