Александр Поповский - Испытание временем

Нагайка врезается в спину «судьи». Я молчу, словно не меня полоснули. Он никогда не увидит моих страданий, ими все равно его не смягчишь.

— Стервец, не поморщился. Хвастает, сволочь: вот я какой, меня не возьмешь. На стороне поплачет, а в глаза пыль пускает. Уже и ребята пошли толковать: «Слыхали, герой, режь, полосуй, с места не сдвинешь». Шельма! Хвастун! Дай ему, Алеша, другого…

Героев в ту пору что богатырей на Руси, что ни банда — батька, одному лишь дьяволу ровня, ни огню, ни мечу не подвластен.

Нагайка со свистом бьет по плечу. Ужасная боль.

— Поморщился, сволочь! Попомнишь Тараса, коммунная погибель!

Он шушукается с Яшкой, подмаргивает ему и хохочет.

— Ну, судья, давай приговаривай.

Я с трудом выгибаю разбитую спину, оттягиваю от раны рубашку и, собрав последние силы, спрашиваю:

— Сколько раз вы, Тарас Селиванович, в Надю стреляли? Говорите чистую правду, вы на суде.

— Сколько, Алеша? Не помнишь? Не то раз пять, не то шесть, — припоминает Тарас.

— Сколько раз ее били? — допытывается судья.

— Не считал. Почитай, каждый день.

Я чувствую вдруг, как огонь меня опаляет, и бросаюсь наземь, валяюсь в траве, срываю с себя горящую рубаху. Я стою обнаженный, весь в рубцах от побоев. Вдоль спины и у плеч легли свежие полосы раны. Я подавляю мучительную боль и все же молчу, моя слабость не смягчит его сердца.

— И спасибо не скажет. В люди его выводишь. Намедни воду прошел, зараз — огонь, только и осталось — медные трубы.

Вчера он толкнул меня в омут. Я начал тонуть. Надя прыгнула в воду, обхватила и едва дотянула до брода.

— Дай ему, Алексей, пусть скорее решает…

Август вдруг не стерпел. Он встает во весь рост, такой же, как я, костлявый, худой, и удерживает руку Алексея.

— Зачем вы, Селиваныч, с парнем связались? И нагайкой стегали, и жгли, и топили, — что толку? Не трогайте его больше при мне, не хочу я этого видеть. Посмеете еще раз ударить — на глаза не являйтесь: я вам больше не друг!

Он не кричит, не бранится, речь спокойная, голос сдержан и сух, и этого довольно, Тарас машет рукой, уступает.

— Решай, коммунист. А ты, Рокамболь, успокойся.

Владыка смущен, Август впервые так строго с ним обошелся. С ученым он спорить не будет, — как-никак голова, не мужицкое быдло. Все тачанки обойди — такого человека не сыщешь.

Я закрываю на мгновение глаза, стискиваю зубы от боли.

— Дать Наде трое суток подумать, — дрогнувшим голосом объявляю я приговор, — не уступит — расстрелять без пощады.

— Слышала, Надька? — уже без прежней уверенности говорит он. — Судом трое суток тебе отпущено. До послезавтрева срок, а там не пеняй. Гайда, Миша, читай нам стишки!

Яшка напоминает, что пора в путь, кони пристанут, далеко догонять. Недовольный Тарас грозно сверкает глазами:

— Цыц! Сучий щенок! Я тебе слова не представлял. Валяй, Миша, смотри с выражением, ручкой бей себя в грудь. Голос подай, рявкни, как надо.

Мишка закидывает голову и нараспев читает:

В голосе грусть и обида. Он смотрит в синее небо и словно шлет ему упрек. Трудно под его бесчувственным кровом.

Он рассказывает об одинокой тропинке к дальней деревне, жалуется небу, тропинке в лесу, жалуется на жестокость людей:

— Чтоб тебе в неглубоком месте утонуть, — расстроенный, произносит Тарас. Он смахивает слезу, улыбается Мише и приказывает Яшке трогаться в путь.

Тот взмахивает кнутом и кричит, заливается:

— Эгей, лошадушки, лошадки, лошаки! Эгей, жеребцы сиволапые!

Яша оглядывается назад, кивает головой, и тачанка исчезает за высоким бугром.

Я лежу, растянувшись на траве, не то сплю, не то впадаю в забытье. Обожженное тело пылает, жар разливается шире и шире.

— Вот еще мученик! — про себя шепчет Надя. — Взъелся на парня, бандит!

Она отвязывает ведро, хочет принести воды для примочек, но Август останавливает ее:

— Посиди на тачанке, я с ним займусь. С Мишей побудь, он полчаса на одной ноге проскакал.

«Я с ним займусь», — не верит ушам своим Надя. И о Мише вдруг вспомнил. То, бывало, не видит и не слышит ничего, убей при нем человека — не шелохнется…

И воду и сундучок Август ставит на траву, окружает себя банками, свертками, рвет простыню на полосы, свертывает из них бинт и натирает его мылом. Спокойно и уверенно он делает эмульсию, смешивает мази, готовит компресс. Не спеша, мешкая, точно не страдает живой человек, спутник и друг по несчастью.

Я чуть-чуть открываю глаза и шепчу:

— Спасибо за ваши заботы.

Август накладывает на раны компресс, на ожоги тертое мыло и достает из сундучка новую льняную рубаху.

— Теперь полагается немного соснуть, — говорит он, — ничего, успеем, у нас добрые кони.

Август склоняется у моего изголовья, следит за дыханием, одну руку кладет мне на лоб, другой отгоняет букашку. Ничего нет противней паучков, хоть палкой от них защищайся. И ветер вдруг нагрянул холодный, чего доброго, дождик польет…

Он протягивает руку в сундучок за манеркой, дает мне глотнуть, и я засыпаю.

Я просыпаюсь и вижу Августа, склоненного надо мной, чувствую его пристальный взгляд на себе. Он долго сидит так, глаза, освещенные внутренним светом, горят переменным огнем; то зажигаясь, то вновь угасая. Вялые губы собрались и ожили. В нем словно проснулись новые чувства. Кто знает, что с ним?

Я поднимаю тяжелые веки, и Август тотчас встает и отходит к тачанке.

Мишка сидит за открытой тетрадью, рисует покойницу с сухим, острым носом. Надя обнимает и целует его.

— Прости меня, Миша, — шепчет она, — прости, мой голубчик. Убил бы он меня поскорей. И мне и тебе облегчение…

Он краснеет и просит ее замолчать.

— Брось, Надя, выдумывать. Какие страдания? На ножке попрыгал? Я всю жизнь на одной ноге проскакал…

Навстречу в пыли к нам несется тачанка. Озверелые кони идут вскачь. Черноволосый мужик выпрыгивает на ходу и тревожно бросается к нам.