Александр Поповский - Испытание временем

— Что с ним? Как здоровье? — спрашивает он. — Не больно зашибли? В трех верстах остановка, ночью придем…

Август кивком отзывает его. И что-то таинственно шепчет, черноволосый его одобряет. Они жмут друг другу руки, и лошади несутся назад.

Мишка все еще рисует покойников, Надя расплетает свои русые косы. Я лежу на траве. Каждый чем-нибудь занят, одному Августу не по себе. Пробовал думать — ничего не выходит, да и, кажется, оно ни к чему. Он достает табакерку — жестянку из-под ваксы, привычным движением запускает два пальца и вдруг швыряет ее на дорогу. Он срезает длинный ноготь, лопаткой загребавший табак, и выметает из-под ногтя въедливую зелень.

Хороша компания, не с кем слово сказать: один рисует мертвецов, другая к волосам привязалась.

— Кого спрашивал Цыган, — не отрываясь от работы, говорит Мишка, — коммуниста или вас?

— Зачем я им дался? — отвечает Август. — Подходит ко мне вчера этот черноволосый и спрашивает: «Верно, что с вами коммунист разъезжает?» — «Верно», — отвечаю. «А верно, что он от Тараса страдает, за-ради революции мучение принимает, дивизиями командовал, герой человек?» — «Правда», — говорю. Вчера только расспрашивал меня, а сегодня примчался: «Что с коммунистом, жив ли, здоров?» Вот какие друзья у него! О каждом рубце узнают, о каждой обиде на тачанках толкуют.

— Значит, стоит человек, если слава пошла такая, — говорит Надя.

— Ему бы только слово сказать, — продолжает Август, — и бедам его конец. Подходят ко мне недавно ребята: «Ты с потешной тачанки? Передай коммунисту, что двадцать тачанок пойдет за ним, пусть только гукнет. Нам такой командир милей милого. У батьки Махно кулаков развелось, офицерни понаперло, бедняку дороги закрыты, шагу ступить не дают. Пусть только прикажет, завтра Тараса на свете не будет…» Рассказываю коммунисту — он и слушать не хочет. «Не время еще», — говорит. Должно быть, не верит и боится подвоха. Донесут батьке — голову снесет.

Опять эти ребята меня подзывают: «Что сказал нам командир?» — «Не время», — отвечаю. «Пусть скажет, что делать, боимся его подвести и прямо к ному не подходим».

Мишка печально смеется, не то его душу разбередили, не то вспомнилось парню недоброе.

— Вот это человек, не то, что я, дурень, жизнь на одной ноге проскакал. Молча терпит, — значит, доволен собой, а я вот собой еще не был доволен. И не один я такой…

Он, видимо, хочет о себе рассказать, но Августу не терпится договорить:

— Не ждал я от него столько прыти. Думаю, парень невидный амбицию разводит, прибьют дурака — мягче станет. Тарас не таких гнул в дугу. Смотрю, чем больше его гнешь, тем крепче его гордость. И что они нашли в нем хорошего? Какой он герой? Одна кожа да кости. Как увидел я его — без рубахи, в синяках, обожженный, разбитый, — меня до боли пробрало.

Кто мог подумать, что Август способен так бить себя в грудь, так нежно и тепло рассказывать? Запоздалая страсть кипела и бурлила, как поток у разбитой плотины…

Он вдруг вспоминает обо мне и вновь садится у моего изголовья, щупает пульс и меняет на спине повязки.

Мишке еще трудно уняться, разогретый мыслью о своих страданиях, он жалуется Наде:

— Вся семья у нас такая. Отец мой при людях не садился за стол. Его кто-то уверил, что он ест некрасиво, сидит не так, как другие. Брат от невесты отказался, так и умер холостяком, все твердил, что не стоит ее, она, мол, святая, а он дурак дураком. Сестра на людях рта не раскроет, красавица девка, заикается иной раз, — подумаешь, какая беда. И я такой же, несмелый, тревожный. Помню себя с пяти лет — стою в углу у дверей, на столе мать в сосновом гробу, и нос у нее долгий и острый. В школе, бывало, знаю урок назубок, а спросит меня учитель или вызовет к доске — конец. Толком не отвечу. Все не доверяю себе, сомневаюсь. Так и теперь, напишешь стихи — как будто неплохо, сам поверишь, и другие похвалят, казалось бы, ладно. Пройдет неделька-другая — и прежней уверенности нет, хоть бросай. На людях говорить не умею, так и буравит мысль, что я глупость скажу. Молчишь целый день, рта не раскроешь, а на душе все равно неспокойно, кажется, я кому-то что-то сболтнул. И что бы я ни делал, о чем бы ни подумал, выходит, что я хуже других, не так говорю, не так рассуждаю. Тарас меня доконал. Издевается, мучает, как после этого себя уважать…

Он умолкает и долго сидит в раздумье:

— И так всякого груза хоть отбавляй, надо же было, чтоб белые меня заочно присудили к расстрелу. Где-то я случайно сболтнул, не подумавши, — живи, страдай, Мишка, под новым страхом. Думал от этого страха уйти, в повстанцы записался и попал, на беду, к Тарасу.

Вот он сколько о себе рассказал, а Наде-то и вспомнить не о чем. Жила в людях, было горько, кто хотел — измывался, вышла замуж — муж бил. Мать утешала: «Потерпи, обживется». В детстве влюбилась в портрет цесаревича — красивый мальчишка, она не встречала таких. Вот и все. Уговорил ее Мишка сестрой поступить — помочь революции. Задумала новой жизнью зажить. Пошла, а что толку, бабой так и осталась, никто и человеком ее не признал.

Некоторое время длится тягостное молчание.

— Вы сказали, Миша, что белые приговорили вас к расстрелу, — спрашиваю я, — вы будто что-то сболтнули, как это произошло?

Парень вздрогнул от неожиданности. Мое ли внезапное пробуждение или самый вопрос смутил его, он ответил не сразу и невнятно.

— Никому я ничего не сболтнул… Это я только так говорю. Было не так…

Последовал грустный рассказ о жестоком искусе для юной души, о горькой обиде, гонениях и преследовании.

Он родился в станице у самого Дона. Чудесный край! Теплое, яркое солнце не покидает там синего неба. Нагрянет тучка, прольется дождем, станицу опояшет цветистая радуга — и снова свет и тепло… Справа за околицей Карташов лог — зеленая долина на много верст, слева шпалерами тополя стоят… Жизнь привольная, с коня не сходишь: и к друзьям на гулянки и к казачкам в гости. А кони какие! Рыжие, лысые, белоногие — своя, донская порода. Спутаешь коня за хутором, а сам гуляй, веселись. Казачки, обряженные во все праздничное, парами ходят по шляху, любо глядеть, — на каждой по три юбки, чтобы выглядеть дородной, по две кофты с вышитыми нарукавниками, черевики покрасней, монисто, яркий шелковый платок и кружевной подъюбочник, щегольски выпущенный из-под юбки…

Не поладил молодой казак со строптивым дедом — властным хозяином дома, не угодил его заносчивой натуре. Высокий, широкоплечий, неизменно затянутый в синюю казацкую куртку, он в поддевке шагал, точно в строю, лихо отстукивая каблуками. Голову, вздернутую, как у породистой лошади, он держал высоко, отчего взгляд его прищуренных глаз казался насмешливым. Истинным украшением деда был его чуб. Сдвинутая набекрень фуражка открывала пышные кудри русых волос, едва тронутых сединой. Обычно чуб набивался резкими движениями руки, а в праздничные дни нагревались щипцы, и завивка выходила на славу…