Александр Патреев - Инженеры

Зноевский умел и знал больше.

О скором смещении Штальмера уже поговаривали на заводе в открытую.

Внутренне готовя себя к этой небезболезненной операции, он легко смирился бы с подчиненным своим положением, если бы не опасался, что Зноевский и Авдентов не сведут с ним прежних счетов. Однако, забегая вперед, он уже сам намекал Дынникову и Зноевскому, что «людей хватает только на определенный срок и что такой срок для него лично уже истекает».

— Мы уже старики, — улыбался он, зорко следя за впечатлением, какое последует от этого. Но пока не удалось ему ничего приметить.

На инженерно-техническом совещании он сидел неподалеку от Авдентова и Зноевского и почти не слушал Дынникова.

Борис Сергеевич больше всего говорил о последних плавках Зноевского, которые по качеству металла стояли на фордовском пределе, удовлетворяя всем требованиям контроля. Отсюда начинался новый подъем не только литейного цеха, но и всего завода.

— Я верю, — выкрикнул он, — дело теперь пойдет. У нас есть люди — энтузиасты труда. Их много, и с этой силой победим! Степан Аркадьевич и товарищ Авдентов должны передать свой опыт и другим инженерам и мастерам… А вы, товарищ Штальмер, перестаньте работать вслепую. Хватит!..

Аплодисменты заглушили его сильный голос, да Борис Сергеевич и не собирался говорить больше. Он стоял над зеленым столом и тоже хлопал, обводя взглядом зал, где собралось до пятисот человек — по работе сродни Степану.

Слова Дынникова были для Михаила самой лучшей похвалой. В первый раз за все прожитое здесь время он почувствовал, что Борис Сергеевич в подходе к людям — объективнее, честнее, выше, нежели думал о нем Авдентов.

Степан Зноевский, стоя рядом с ним, слегка подтолкнул его локтем и внятно шепнул:

— Наша взяла, Михаил… Теперь пойдем в гору…

И никто не, подозревал, какую бурю злобных чувств сдерживал в себе Штальмер…

Здесь обсуждали и вчерашний день, и планы на будущее, в которое верили, как в завоеванный успех, а речь Колыванова относилась больше к тому, что происходило в мире… Это нужно было ему, чтобы люди смотрели шире и дальше, до самых далеких горизонтов, откуда дует смрадный ветер войны.

Вслед за Колывановым поднялся Штальмер и с гневом неопознанного Мефистофеля, обличающего своего собрата в его отсутствие, заговорил о замыслах империалистов, поблескивая тусклыми очками и резко взмахивая рукой.

Именно в этот миг необыкновенно пристально глядел на него Зноевский. Поразившая его деталь не показалась ему случайной — гвоздем вонзилась мысль о неискренности Штальмера: он произносит слова и будто убегает в неизвестном направлении; его душа будто обитает на какой-то большой глубине, недоступной глазу; Степану чудилось, что надо только отыскать какой-то фокус, — и лучи, скрещенные в одной точке, осветят эту непроницаемую глубину, где шевелится чудовище.

Штальмер двигался, поворачивал большую голову, улыбался или сурово и гневно стягивал брови. Он был искусный оратор, актер, и всякая ложь давалась ему профессионально легко. Свежий плакат Огиза подсказал ему мотивы и содержание речи, а целью выступления было — попытка занять новую позицию взамен той, какую захватили у него Зноевский и Авдентов в цехе.

Он не вернулся на прежнее место, а сел у самой двери, чтобы скоро уйти совсем, не дожидаясь конца совещания.

Судя по выступлениям, скоро прогонят его; теперь он уже спешил, цепляясь за каждую минуту, чтобы сделать как можно больше и не сорваться.

…Он шел дощатым тротуаром поселка, возвращаясь домой. На глаза попалась вывеска, — тут была парикмахерская, — и он вспомнил, что не брился три дня.

Был поздний вечер. Иван Забава уже кончил работу, прибирал флаконы на подзеркальниках, стоя спиной к вошедшему клиенту. Второй парикмахер — молодой парень в синем берете — подбривал себе брови перед тем, как уйти на свидание. Он через пару минут — надушенный и густо напудренный — ушел, на ходу поправляя берет.

— Побриться? — негостеприимно, исподлобья поглядел на Штальмера Иван. — Уже поздно… и никого нет. Зайдите завтра.

— Я завтра не могу.

Клиент был немножко знаком, но это не давало ему права быть назойливым.

— А сегодня поздно. И никого, повторяю, нет.

— Мне одного и надо, — сказал инженер. — И я прошу вас сделать мне одолжение.

Решительный взгляд и неспокойная поза гостя (скорее всего, трезвого), стоявшего уже у кресла, озадачили Ивана.

Подметая щеткой пол, он косился на странного посетителя и молчал.

А Штальмер переждал с минуту, потом снял пиджак и, стоя у зеркала, причесывал свою черную густую гриву.

— И горячего кипятку у меня нет, — начал опять Иван.

— Ничего, налейте остывшего. Я не избалован.

— И бритвы тупые, — перечислял парикмахер, не зная, как его прогнать.

— Однако я прошу вас сделать мне это одолжение… Это не так велика жертва.

В деревянном неподвижном лице парикмахера выражалось утомление и некая покорность. Он уже застегивал непростиранный халат с пятнами ржавчины на рукавах, но широким пальцам его все не удавалось завязать узелком пояс. В кувшине оказалось достаточно теплой воды.

— Ну вот видите, — не без ехидства улыбнулся Штальмер, усаживаясь в кресло.

— Вижу, что даже анжинеры, антиллигентный народ, ученые, так сказать, люди, и то наш труд не ценют.

Инженер глядел на себя в зеркало, ощупывая свою щетину. Он заметно старел, неторопливая речь соответствовала его возрасту, только в глазах метались какие-то беспокойные искорки, затухая под густыми ресницами и вспыхивая опять.

— Наоборот: я очень ценю ваш труд… и вас лично. Я знаю, нелегко дается вам это ремесло.

— Еще бы… К каждому клиенту имей особый подход, «будьте взаимно вежливы», и все такое с нашей стороны, а с другой — одно невнимание и бесчувствие. Ты им угождай, а они тебе — грубые слова. — Иван говорил трудно, ломая слова, точно не умел лучше, и, стоя к зеркалу боком, ширкал по сухому ремню бритвой. Он совсем не смотрел на своего клиента, но чувствовал, что смотрят на него украдкой.

— День-деньской постоишь на ногах, и отдыху рад… а тут никакого сочувствия, — хоть всю ночь работай, — брюзжал он, взбивая в стакане пену.

— Понятно… а дети у вас есть, Забава?

— Не наказал господь.

— Недолго думано, но не плохо сказано, — улыбнулся Штальмер.

Иван подступил к нему с помазком, закутанным в пену, и принялся мылить щеку старательнее, чем следовало. У него были широкие жилистые руки с приплюснутыми ногтями, обрезанными почти до мякоти; приспособленные для другой, более грубой и решительной работы, они производили впечатление.

— А, простите, откуда вы родом? — любопытствовал странный полуночный гость, продолжая покалывать взглядом.