Александр Патреев - Инженеры

— Всякий человек из одного места родом и живет, где пришлось, — обрезал парикмахер, чтобы ни о чем больше не спрашивали, его. — А я тем более: родился одиннадцать месяцев спустя после смерти отца и скитался, где попало.

Но Штальмер ничуть не оскорбился, даже не расслышал будто, и продолжал свое:

— …и за это время, которое прожили, много видели пожаров и развалин?.. Кстати, вы, наверно, умели когда-то говорить правильно… культурно, даже красиво, а? Вы много лазили по оврагам жизни?

— Кто пожил на земле сорок пять лет, тот и по гладкой дороге шел, и на горы взбирался, и срывался вниз, и полз в оврагах.

— Но вы что больше предпочитаете?

— От всего, что я видел, у меня испортился характер, — торопливо перебил парикмахер, чтобы тот не успел досказать до конца. Он уже почти догадывался, зачем пожаловал гость, начал нервничать и не уродовал больше слов. — Наше поколение состарилось раньше срока. Мы взяли мало от жизни для себя… и оставим о себе, наверно, плохую память. Живем без славы и нас похоронят без венков и оркестров… Может быть, это не так уж плохо. Моя колея жизни…

— …У вас две колеи… две жизни, — подчеркнул инженер, чтобы еще прояснить цель своего прихода.

— Дай бог совладать и с одной. Впрочем, не мне сетовать и осуждать. — Иван старался быть спокойным, но бритва подрагивала в его руках. — Мне осталось приводить людей в порядок. Я — парикмахер, и не жалуюсь, мне легко заработать хлеб. Малые птицы свивают малые гнезда. Мне хватает. Бакену на реке просторно… Не беспокоит? — спросил он, враждебно заглянув в глаза.

— Поправьте… А во время волнения на реке — не страшно? — зацепился опять клиент. — Бакен кому-то показывает дорогу…

— Не цапайтесь, гражданин! — вскипел парикмахер. — Вот уже скоро двенадцать часов — и к чему баловство это?.. Или с жиру шутки на ум лезут? Сидите спокойно и не мешайте работать. Я — темный человек, слепой. Пусть показывает дорогу тот, кто университеты произошел да книжки разные. А нас не учили — и потому к предкам у меня почтенья нету.

— Вы очень скучны что-то нынче? и не откровенны…

— В откровения я не верю, а у попа на исповеди не был тридцать годов. И нужды в этом не вижу. А скука, она не имеет причины.

— Тебя избаловали в детстве, — сморщился Штальмер, и голос его звенел. — Оставили наследство, отец нянчил тебя до двадцати лет, и все-таки: «почтенья нету»…

Резкий переход к фамильярному обращению Иван постарался не заметить:

— Я не жалуюсь, как другие… вон Анатолий Дымогаров — тот очень жалуется… знали его? — метнулся в сторону Забава, ошарашенный осведомленностью клиента и его решительным напором. — Так вот ему большое наследство досталось, да революция подоспела.

— Кстати, где он сейчас?

— Давно уже освободили. На днях приходил бриться… Он — шофер. Работу ему дали, на железной дороге где-то… Пройдет годок-два — забудется, и запоет песни. Молодые люди — они прирастают к жизни легко.

— А вы?

— Я себя знаю хуже, чем других… Себя познать труднее.

Он заметно спешил, чтобы успеть закончить работу именно на этом разговоре, и по ошибке взял не тот флакон одеколона. Штальмер отстранил его руку:

— Меня тройным… А вы плохо играете в жмурки, — вдруг сказал инженер, решительно вставая.

Забава ушел за перегородку, гремел там посудой и не показывался. Это была последняя уловка преследуемого зверя, который прячет голову. Жестяная крышка выскользнула у него из рук, покатилась к Штальмеру и с дребезжащим звоном легла у самых ног. Иван не шел за ней. Тогда Штальмер поднял ее и принес сам.

— Возьмите…

Теперь они стояли друг против друга. Иван отвернулся, подставив ему свое большое и желтое — без кровинки — ухо, но инженер молчал. Чтобы заполнить хоть чем-нибудь эту жуткую минуту, парикмахер начал сам; голос был хриплый и немного гнусавый:

— Когда я начал поединок с жизнью, я плохо понимал людей. Теперь — еще меньше. Я человек без биографии, которую можно было бы рассказать в поученье детям. Мне нечем козырнуть — ни отцом, ни старшим братом. Для родины я — вообще неважный аргумент, и она вполне законно не интересуется мной, а я… я забочусь о малом… и намеки на политику, или еще что, для меня — пустой звук. Из законов жизни я знаю только три: я родился случайно; умру, потому что умирают все, а работаю для того, чтобы есть и одеваться. Остальное рассудку моему не доступно… У меня нет друзей, и поэтому мне не в ком разочаровываться. Я давно знаю, что в мире царствует один диктатор — эгоизм, и за 45 лет я научился отгрызаться сам. Однако я говорю не то… Я хотел сказать, что я — неудачное творенье бога и — лишен страха… Живое во мне проросло, но заглохло… Вообще, в моей биографии ничего любопытного нет. Напрасно интересуетесь…

— А если не напрасно?

— Не думаю… Так, для развлеченья, вам больше подойдет особа другого пола, но не я… Поищите другой экземпляр, а меня оставьте в покое.

Штальмер дослушал до конца, не прерывая, покачиваясь на носках, потом поднял голову, распрямился:

— Ого! двенадцать часов, капитан, а мы все еще обнюхиваем друг друга! Целый час вы тешите меня игрой. — И нервно засмеялся: — После разгрома Колчака вы не играли на сцене?.. Я был в Москве и привез вам бритву.

— Хорошую бритву мне следовало бы иметь, — точно ступая по тонкому льду, произнес Забава.

— Да, я привез вам хорошую бритву, — повторил Штальмер. И только после этого снял сапог и вынул оттуда вместе с письмом покупку.

С этой минуты их отношения стали совершенно иными; это были уже два равных единомышленника, конспиратора, которые, будто давно, нашли друг друга.

— Можете читать при мне… Ситуация осложнилась, надо спешить… Кстати, вы так ловко забились в щель, что нелегко было найти, хотя я заинтересовался вами еще тогда, когда вы разделались с Мокроусовым.

— Стаж, — буркнул Иван, пробегая страницу.

— А где Катька Кожевникова? Она ведь, кажется, жила с тобой.

— Мокроусова дочка?.. да, жила. Ее Фаина Львовна, наша квартирная хозяйка, в городе приветила. Там мы с ней и сладились… Я обучил ее и пустил по вольному свету под кличкой — Зойка Смола. Потом подхватил ее Сенька Зуб Золотой, потом — Ванька Белый… Теперь она по Волге циркулирует… Изредка я встречаюсь с ней у Фаины Львовны… А что, и ей работка выгорает? — С прямой заинтересованностью спросил Иван, усевшись в кресло и вытянув ноги. — Могу свистнуть — и прилетит… Шмара — высокого полета. И не узнаешь, что деревенская. Обтесалась. Один изъян: увлекается, глупа.

— Тогда не надо, — отмахнулся Штальмер. — А вот Дымогаров понадобится: он шофер… прикорми его. Он, конечно, нуждается в деньгах… А это — тебе.

Согнувшись у подзеркальника, Забава пересчитывал бумажки, смачивая пальцы языком. И так, не склоняясь и не поворачиваясь к Штальмеру, сказал недовольно: