Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Vous n’aimez, donc, pas jouer au gages touchés?

— Je ne aime pas, parce qu’il faut toujours faire de l’esprit et je trop sotte pour cela…

— Heureux les pauvres d’esprit! Allons, je vous propose des gages qui ne seront pas pénibles pour voire petit esprit: on va jouer aux «соседи» [3] — Так вы не любите играть в фанты? — Я не люблю эту игру, потому что надо все время быть остроумной, я слишком глупа для этого… — Счастливы бедные умом! Что ж, я предложу вам фанты, которые не будут тягостны для вашей маленькой головки, — давайте играть в… «соседи». .

Раз, однако, он сидел возле меня и болтал всякий вздор; я, отвернувшись, увидела княжну Ухтомскую, бывшую напротив. Унылый и грустный вид, с которым она очень внимательно на нас смотрела, поразил меня; тут только я вспомнила, что кузен Рачинский сказывал мне об обоюдных чувствах Л. и княжны и о намерении его сделать ей предложение. Отчаянный вид княжны открыл мне глаза, и я внезапно пришла в такое негодование, что, обратясь поспешно к Л., с презрением на него поглядела. Он изумился, нас разлучили, но он всегда как-то успевал присоединиться ко мне и продолжал свои розсказни, превозносил чувства любви верной, постоянной и только что не объяснился совсем.

— Точно ли вы уверены в том, что говорите?

— Почему же нет? — спрашивает.

— Вы проповедуете о постоянных чувствах; спросите у своего сердца, долго ли ваше постоянство продолжается?

— Я вас не понимаю.

— Может быть, между девицами, которые находятся в здешнем обществе, есть те, которым вы говорили то же самое месяца два или три тому назад?

— Конечно… может быть… Но ведь могло быть пустое дело, легкое чувство… Когда встречаешь что-нибудь достойнее…

— Девушка, которая не высоко думает о себе, должна полагать, что в свете она много встретит девиц достойнее ея; и не может ли случиться, что говоренное сегодня ей, будет сказано другой… достойнейшей?

Музыканты заиграли мазурку. Я с Л. была в первой паре. Отец мой на нас посматривал и восхищался. Лицо мое всегда выражало мои чувства, я не умела их скрывать. Л. улыбался. Чувство родилось в нас обоих почти одновременно и продлилось бы надолго, если бы люди тому не помешали.

— Как вы бледны! Ободритесь же! Разве вы не знаете, что вы прелестно танцуете? Вы захватила с собою ваш альбом?

— Да… — отвечала я.

— Позволите написать в него несколько слов?

— Конечно, с величайшим удовольствием!

— Я схожу наверх и спрошу его у вашей горничной. Я не хочу, чтобы его видели здесь.

А вечером устроился маскарад. Сначала все, казалось, сконфузились этим импровизированным bal masque, но скоро опомнились, особенно когда услышали, что костюмы есть, даже мущины разбежались по комнатам, уже не молодые. Тогда как-то незаметно было, чтобы мущины пренебрегали этого рода удовольствиями. Нынче примут это за пошлость; тогда не было столько политиков, литераторов, администраторов, конспираторов; были большею частью военные, или готовящиеся вступить в военную службу, или только-только вышедшие в отставку, отдохнуть. Тогда ведь Европой управлял Наполеон; он никому не давал времени заняться чем-нибудь кроме войны. Дамы в мое время вообще не входили в разговоры и суждения о подобных вещах. Теперь я замечаю совсем другое; если послушать, как судят да рядят дамы о политике, то каждая из них, я думаю, считает себя способною занять места какого-нибудь государственного человека.

Княгиня Ухтомская, мать, была одета колдуньей, мы цыганками. Две девицы — маркизами, Siècle de Louis XV [4] Век Людовика XV. . Старший Л. — кучером, Озеров — снопом, весь был обернут прямой гладкой соломой, но без колосьев, перевязью на основе была полоса из бумаги. Мы обе боялись идти одне без покровителя; но все были в масках, и мы не знали, к кому приютиться. Княгиня Ухтомская держала в руке корзинку с билетиками, в билетиках были написаны разныя предсказания будущей судьбы. Она подносила к каждому свою корзину. Но Л. она подала билет сама. Л., развернув его, подошел к лампе и громко прочитал: «Не откладывайте своего намерения жениться на той, на которой задумали прежде». Л. поднял билет над лампой, зажег его, дунул и пустил по воздуху черным пеплом. Боже мой! Каково должно было быть положение княгини и княжны!

Во время польского Л. подошел ко мне и сказал:

— Красавица, конечно, с Охты?

— Нет; а вот ты ямщик, конечно, из имения Л-х.

— Maudite taille! Je ne puis jamais me déguiser sans très reconnu.

— En me parlant d’Ohta vous saviez donc que parti les jeunes personnes qui se trouvent ici, aucune n’a été à Pétersbourg, excepte moi?

— Peut-être, mademoiselle! Mais dans cette occasion c’est mon cœur qui m’a guidé» [5] — Проклятый рост! Я никогда не могу остаться неузнанным. — Говоря об Охте, вы знали, конечно, что среди девушек, которые здесь присутствуют, ни одна не бывала в Петербурге, кроме меня, не так ли? — Возможно, мадмуазель! Но в этом случае меня не обмануло мое сердце. .

Северная ночь проникала в верхнюю створку. Чтобы дочитать до конца, учитель включил лампочку над головой. Все равно спать он уже не мог. Так однажды, пять лет назад, он впервые добирался к морю, тоже не спал, волновался. Увидел под утро синюю воду и заплакал, а плакал давно, уж и не помнил когда.

До Пскова теперь было всего ничего: каких-то пять часов. Он слез с полки, напился мягкой кипяченой воды и сел на свободное место сбоку, напротив завешенного одеялом купе, где спят по обыкновению проводники. С этой стороны высоко над вагонами текла луна, убегала на запад, все далее от его деревни, и, как в детстве, казалось, что она только там, где ты, над тобою. Учитель сидел, опершись локтями на столик, и думал. Так, обо всем. Странно, странно было, что он наконец едет, свободен, не ждут его домашние мелочи, нет его в школе. Тихо, темно; загадочно летит русская земля, и никогда ее всю не объедешь.

Мало видел чудес он в своей родной стороне, засиделся.

Из глубины вагона возникла та самая девушка в брючках, подошла и без робости спросила уже как знакомого:

— Не спится вам?

— Читал…

— Что?

Он сказал. Она подсела напротив, поставила локотки, лица их очутились близко. Тот взгляд в первую минуту передал учителю нечто лестное, но, смущенный сперва волнением, потом, всякими неуверенными мыслями, несознательно торопливым старанием скорее заговорить не о том, что уже теплится в душе, он почти тут же забыл мгновение. Не боясь проводницы, доброй псковской растерехи, они закурили. Еще раньше, в тамбуре, он почему-то сразу открылся ей, куда и зачем едет, а за столиком сказал, какой интересный журнал купил у букинистов на Арбате и как, читая воспоминания барыни, думал о своем селе, о том, что расскажет дома и в школе после поездки к Пушкину.

— А что в «Русском вестнике», о чем там?