Михаил Лоскутов - Немного в сторону

Однако здоровья ему никто не возвращал, а миллионы уходили. В это время люди научились летать по воздуху, и в Одессе появился авиатор Уточкин, и многие начали сходить с ума на авиации.

Был в Одессе тогда мануфактурный купец Пташников. «Что мне Уточкин, — сказал он, — когда я Пташников, — я тоже могу летать». Его заела собственная фамилия и амбиция. Послал он своего шофера в Париж и приказал ему обучиться там авиаторскому делу. И тот действительно обучился и привез из Парижа аэроплан, и, ко всеобщему удивлению, при стечении множества народа, купец Пташников садится в аэроплан, с обыкновенным видом, будто в пролетку, и говорит шоферу: «Ну, погоняй, Ваня, только пошибче, мне поскорее надо». Садится себе и летит.

Тогда не мог этого стерпеть Арпс. С одной стороны, всеобщая слава задела за живое, не может он сам при таких обстоятельствах по земле ходить, а с другой стороны — он решил одним махом дела поправить. Директор ему докладывает, что дела плохи, акционеры соберутся проверить, увидят одни убытки, нужно что-то делать. Выслушал все Арпс и говорит: «Вот что. Надо купить аэроплан».

Директор испугался — какой тут еще аэроплан?! «Надо купить — и все», — говорит Арпс. А шоферу своему приказал ехать в Париж учиться. Научившись, тот вернулся и привез из Парижа аэроплан. Расклеивают по всему городу афиши, снимают поле, делают аэродром, обносят его забором и объявляют продажу билетов: кто хочет смотреть на полет аэроплана. И вот собирается народу видимо-невидимо. Посреди поля стоит аэроплан, музыка играет испанский вальс, и выходит Арпс с тросточкой и подходит к машине бодрой походкой. «Ну, — думает он, — мой отец был дурак. Вот что нужно было, а не пробка». «Что ж, говорит, Ваня, заводи, только поскорей». Публика замерла. Завел Ваня. «Погоняй!» А она не идет. Завел еще раз. «Погоняй!» Не идет. Так и не полетела. Тогда выходит Арпс опять скучный и говорит публике: «Все, милостивые государыни, тлен. И аэроплан тлен». И уходит себе прочь, с тросточкой.

Так человек погиб от фантазии, и, если бы старик видел, какие дела его сын делает, он бы перевернулся в гробу три раза.

Деньги, конечно, пришлось публике вернуть, и собралось тут правление акционерного общества, потребовало отчет и ахнуло. Правление ахнуло и сняло Арпса и вызвало из-за границы его брата.

Так появился Арпс номер три. Этот был больше в папашу, взялся он за дела, но было уже поздно.

Пока Арпс летал, новый король появился на горизонте. Этим королем был Викандер. Это был человек большого полета и другой складки. Он делал крупные дела. Он ездил везде и покупал. Все можно купить за большие капиталы. Он купил пробочные заводы в Варшаве, в Риге, в Либаве, приехал в Одессу и купил завод Французского общества, пришел к Арпсу, как когда-то его отец в греческую кофейню, и сказал: «Покупаю». Он купил эти заводы и сломал их к свиньям и вместо этого построил новый завод на Пересыпи, чтобы делать крупные дела.

Это был практичный человек. Но он был не против авиации. Ему понравилась жена авиатора Уточкина, и он предложил продать ему ее. И он купил ее за двадцать пять тысяч рублей и увез ее за границу, а Уточкин после этого запил с горя и пропил двадцать пять тысяч рублей, и об этом все в Одессе знают. Так король пробок победил все-таки короля воздуха, и для этого вовсе не нужно летать, верите вы этому?

— Нет, — сказал я, подымаясь. — Не верю. Этого не бывает в жизни. Даже в Одессе.

На набережную уже спустилась ночь. Краснофлотцы возвращались в порт с песней, и где-то в темноте над морем жалобно закричали судовые склянки.

— Почему не может быть? — сказал мой собеседник, вставая. — Было еще и не такое. Я могу об этом рассказать вам как-нибудь в другой раз.

Поздно вечером я шагаю на квартиру к старому рабочему Францу Ивановичу Финевичу. В кривых и зеленых уличках уже сгустился вечер, но ночь еще не началась. Осторожно ступая среди туманных миражей окраины, я вхожу в тихую и пустынную улицу имени Менделя Мойхер-Сфорима, старого еврейского писателя, жившего когда-то здесь.

Теперь его нет, Менделя Мойхер-Сфорима, старого учителя и еврейского классика, он умер, и в этом тумане одесского вечера мне не повстречается его согбенная и уважаемая фигура. Человек, проживший в бедности и умерший без особой славы, каждый день когда-то он возвращался здесь домой с ветхой папкой под мышкой, не думая о том, что зеленая и тихая улица будет носить когда-нибудь его имя. Мир его праху. Я иду в дом № 16 заниматься пробкой. Пробкой, линолеумом, линоксином, термическими изоляционными плитами — мир специфических предметов окружает нас с Францем Ивановичем.

Старые прейскуранты и порыжевшие альбомы ложатся перед нами на столе. Это своя особая, очень поучительная, очень интересная и специальная история. Мы говорим о старых способах обжига пробковой крошки, о конкуренции и пробочных ценах. Но тут тень старого еврейского учителя незримо стучится с улицы, и вот мы говорим о вещах, которых нет: о старой Одессе, о старых улицах, о династии Арпсов, о толстых мастерах с котелками на затылках и тайных маевках в саду пивоваренного завода Енни.

Удивительный город, примостившийся в юго-западном углу бывшей России, разросся на удивительных каких-то американско-русских дрожжах. Город свободного порта, интернационального говора, с пузатыми православными соборами на площадях. Город бешеной наживы и западной капиталистической предприимчивости, с городовыми на перекрестках. Город, создавший себе единственную, неповторимую физиономию, единственную славу среди других городов, единственную репутацию поставщика талантливых мошенников и знаменитых скрипачей. Город лжи, слез, ужасающей нищеты, купеческой роскоши, собственного юмора и жаргона, трущоб Молдаванки, город, гордившийся ровными стрелами своих улиц, замечательным театром — копией Венского театра, биржей, каменной лестницей, фуникулером, памятником дюку де Ришелье — как дань своей официальной истории — чопорной и лживой, в отличие от неофициальной и живой истории настоящей жизни. Тогда не было еще улицы Менделя Мойхер-Сфорима.

Среди этих путей, тропочек и перекрестков проходила небольшая дорожка Одессы пробковой, как тоненькая нить, вплетающаяся в большую историю города.

Перед нами лежат прейскуранты Арпса и Викандера. Гордые орлы и фирменные знаки смотрят с их страниц, восхваляя великое дело образцовой укупорочной пробки. Портреты пробок исполнены на роскошной бумаге, в натуральных цветах нежнейшего тона. От величественных шампанских пробок и от толстых бочоночных — до самых миниатюрных аптекарских конусных.

Мы видим как бы галерею парадных хозяйственных портретов — Юлиус, Энгель, целая серия Арпсов, Викандер и Ларсен, они в подтянутых сюртуках, с лентами поперек груди и медалями фирменных отличий.