Михаил Лоскутов - Немного в сторону

Но кто — Мумин уже не мог понять. Ему было так больно, что он только думал: «За что? За то, что я пришел с той земли».

И тут Мумин понял, что эта земля, с которой он ушел, — его земля. А вся остальная — не его, чужая земля и злая.

И когда он понял это, то замолчал и сделал вид, что умер. Тогда солдаты на минуту остановились посмотреть на него, действительно ли он умер, этот маленький белудж.

Мумин был ловок и быстр, как кошка. Он вскочил с земли и тотчас исчез за дверью, за которой продолжали еще видеться звезды, показывающие разные дороги.

Старый немец Асман — ученый, сконструировавший метеорологический прибор, похожий на двойное дуло охотничьей двустволки. Он не знал, сколько конфликтов и душевных волнений будет стоить его детище нам, пересекавшим на автомобиле горячие земли Средней Азии. Нежный предмет, измеряющий влажность воздуха, слишком хрупкий, чтобы ехать в грузовике стандартного типа, слишком тонкий и задумчивый, чтобы поспевать за пробеговой скоростью, он стал мерой бушевания страстей на машине № 20 ЗИС-3 — грузовик-двухсполовинотонка.

Началось это в Ташкенте. Четыре человека, четыре новых спутника — три научных работника и один корреспондент — присоединились к экспедиции на площади у Узбекского Совнаркома. Четыре новых соседа принесли к артельному котлу свой багаж и свои дары: ботаник Градов декорировал все двадцать четыре радиатора живыми цветами, лучшими цветами ботанического сада Средней Азии; почвовед Богданов пел басовые арии и стал ценным грузом для любой машины; корреспондент Зверев был корреспондентом, он блестел очками, — он может быть украшением машины. Пусть едет в кузове, и блестит очками, и говорит о своих делах, пусть прохожие его видят и дают ему материал. Это необходимо.

Хуже всего было с четвертым пассажиром. К нашей машине подошел тихий, сосредоточенный мужчина в кожанке и протянул нам в кузов чемодан.

— Поставьте, пожалуйста, — сказал он, — меня назначили в вашу машину. Я маленький человек и занимаю не много места. Вот возьмите еще.

Никто ему не ответил. Мы думали о несчастной звезде нашего грузовика, всю жизнь получающего дополнительных пассажиров.

За чемоданом он подал черную коробку, за коробкой портфель, за портфелем желтый футляр. Я понял: добром это не могло кончиться. Водители смотрели на эту процедуру, как звери, которых дразнят. Когда дело дошло до футляра, Григорий Шебалов распахнул дверь кабины:

— А вы, наверно, хотите, гражданин, рессоры сломать, да?

Но ничего этого не понял человек в кожанке.

— Нет, — сказал он, — почему рессоры?

— А для чего же это? — указал водитель на вещи.

Тогда человек разложил коробку и футляр на земле и начал вынимать из них блестящие предметы.

— Это — для измерения температуры. Это — для определения скорости ветра, анемометр Фуса. Вот психрометр Асмана, — начал он объяснять, обрадовавшись любознательности человека.

Водитель взял в руки футляр, он весил полкило без малого. Но водитель поднял его, как знамя старой ненависти к пробеговой комиссии, ведавшей нагрузкой; он шагал уже по площади, и за ним шел его помощник, оба они кричали.

— Я же говорю: они нас специально хотят угробить психрометрами Асмана! — говорил водитель.

— Да, да! Вчера навалили бочку горючего. Потом запасные баллоны. А теперь психрометр. Это лошадь не выдержит, — рассказывал собравшимся водителям помощник шофера, татарин Ибрагим Башеев. — Огромный ящик, тяжелый, два человека не смогут поднять его.

Но добиться им ничего не удалось. Михаил Степанович Ковалев, молчаливый, сосредоточенный метеоролог, сел в кузов и разложил свои ящики.

Так на машине стало шесть человек. Товарищ Ковалев не пел песен и не блестел очками. Он существовал лишь в пределах метеорологии. Мне никогда не приходилось видеть научного сотрудника, так сосредоточенного на своем предмете. Он видел мир, окружающий его, но он весь преломлялся у него в свете его науки.

— Хороший город, — говорил он. — Смотрите: крыши все восточного типа, плоские. Они меньше накаляются от солнца. Поэтому температура в таких городах гораздо ниже, чем среди европейских крыш…

За Ура-Тюбе мы проезжали мимо гор. Кто-то назвал их «подножием Памира». Порогами поднимались они к юго-востоку, где толпа гигантов сторожила горные тропинки в Индию.

— Индия и Афганистан… — мечтательно вздохнул Михаил Степанович. — Персия. Страны великих возможностей… Если бы нам удалось получать оттуда регулярные сводки! Я занимаюсь в Метбюро прогнозом погоды. Это я даю погоду на завтра. Но часто я иду как слепой. Нужна полная метеокарта центральноазиатского района; вы представляете — телеграммы из Пенджаба, телеграммы из Гарма, из Мешеда, из Мазар-и-Шерифа: тридцать и три, двадцать и пять, давление, средняя влажность, облачность!

Но говорить с Михаилом Степановичем мы могли очень мало. Когда машины останавливались, он соскакивал на землю, открывал ящик с приборами и бежал к радиатору, в поле, к постройкам. Он спешил измерить все: скорость ветра, давление, температуру, среднюю влажность воздуха.

Мне запомнился Ковалев в двух видах: первый — стоящий под солнцем и наблюдающий за прибором, прикрыв от солнца глаза ладонью, и второй Ковалев, бегущий за уходящей машиной и на ходу неумело прыгающий на подножку, держа в дрожащих руках футляры с приборами.

— Твое счастье! — кричал голос из кабины. — Когда-нибудь останешься в поле из-за своих коробок. Я машину задерживать не буду.

Но в кабине проходило новое испытание.

— Уберите чемодан! — говорил Ибрагим. — Вот опять кругом в кабине метеорология. Во что приличную машину превратили — ведро некуда поставить!

Метеоролог лез в кабину и убирал приборы. Их было много. Наша машина действительно стала метеорологической станцией. Ежеминутно Ковалев доставал то термометр, то анемометр. Одному с ними на ходу справиться трудно. Я держал футляры и записывал показания в книжечку. Ибрагим, любитель баловства и мистификаций, смотрел на меня с презрением.

— Тебе очень нужно давление воздуха? — говорил он. — Ты спать без него не можешь? Запиши двадцать, ну запиши двадцать, ну какая тебе разница?! — толкал он меня под локоть.

За Ура-Тюбе была у нас неважная дорога. Ямки и мосты, арыки, бугры — желтый лёссовый путь, как штопор, вился по глинистой земле. Здесь началась великая трагедия психрометра. Желтый футляр с прибором бился в судорожной истерике у наших ног, между ведром и домкратом. Нам некогда было поправлять багаж. Он ходил по машине с грохотом и стоном. Метеоролог положил прибор за сиденье. Там он дрожал, как больной, подпрыгивая на мостах и ямках. Метеоролог обернул его запасными штанами и ватником. Но он еще бился о ящик, из-под ватника доносилось его лязганье. Я видел, как лицо Михаила Степановича краснело и бледнело от волнения, когда он разворачивал и открывал прибор и смотрел на него; прибор был еще цел: два ствола, две стеклянные трубки, колпачок. Ковалев заводил пружину — она жужжала, нормально раскручиваясь. На одной остановке Ковалев слез и подошел к кабине, волнуясь.