Андрей Меркулов - Крылья земли

Когда Северцев пришел с войны, он был таким, как будто потерял самого себя и сразу стал намного старше. Иногда ему вдруг трудно становилось с людьми, и тогда он уходил, чтобы не быть на виду, остаться в одиночестве и ходить где-нибудь по незнакомым улицам — только чтобы не говорить ни с кем, не объяснять и не рассказывать, что случилось…

Он очень хорошо помнил день, когда война, как и всех, застала его врасплох: в воскресенье с утра поехали за грибами; высокий сосновый лес с подстилкой из мха и сухих иголок, сквозь которые проглядывали разноцветные сыроежки, чуть слышно шумел верхушками, стоял строгий и таинственный и как будто хранил про себя что-то свое; хотелось навсегда остаться жить в этом лесу, среди сказочной полутьмы, солнечных паутинок, темнозеленого мха и брусники… К полудню вышли на станцию. Там уже знали о войне.

Вскоре он уезжал на фронт; прощались серым туманным утром на перроне; был дождь; сквозь него тоскливо светили пронзительные зеленые и красные огни светофора, и Таня прижалась к новой его шинели; он увидел, что светлые ее глаза, которые так умели смеяться, теперь стали спокойно-строгими и грустными… Такими он видел их до сих пор, особенно это бывало во время бессонницы. Они тогда даже не успели пожениться.

Зимой на Прибалтийском фронте, когда он был в пехотной разведке, земля от сильных морозов заледенела, ветром на прогалинах сметало снег, и поэтому было трудно ползти по скользкому насту в маскировочном халате, все время зная, что из леса, напротив, их могут заметить, а укрыться от пули некуда. А она в это время была в Белоруссии, и там тоже была зима, и резкий холодный ветер, и так же трудно было укрыться на снегу от пули. Даже переписываться было почти невозможно, и много-много дней проходило в неведении друг о друге, пока он не узнал, что она погибла.

В ту ночь, так же как и утром, когда прощались на перроне, шел бесконечный дождь; и снова был сильный ветер, качавший черные клубы деревьев, похожие на фоне зари на дым от пожара, и маленькому самолету было нелегко подняться при таком ветре с аэродрома. Узнав о его несчастье, ему дали на несколько часов самолет. Он был тогда одним из лучших разведчиков фронта.

Самолет, раскачиваясь, шел невысоко над лесом, в темноте; равномерно и утомительно гудел мотор, и дождь тоскливо падал на брезентовые крылья. Его перебросили через триста километров на соседний участок, там он узнал, что она попала в плен и что ее после короткого допроса вывели за околицу и расстреляли С тех пор лейтенант Северцев стал как камень. Ему старались ничем не напоминать о том, что случилось; но если даже по неведению кто-то вдруг задевал за больное, он все равно оставался спокоен и даже не менялся в лице; но с тех пор он совсем потерял понятие страха и понятие милости на войне.

Вернувшись с войны, как и все, кто перенес большое личное горе, он отходил от него медленно и трудно. Опять он стал учителем и попрежнему любил детей, но даже с ними был молчалив, сдержан, казалось, всегда спокоен; при таком характере он сам не понимал, за что его любили в школе.

Обычно он никуда не ездил отдыхать летом. В школе и так было много дела, и он всегда оставался на лето в школе; все же в этот год ему дали путевку и убедили поехать в Крым.

Уже в вагоне он почувствовал себя спокойнее. Ему действительно стоило отдохнуть. Мимо окна шли знакомые с детства места: на залитых солнцем перелесках на ветру стояли березы, безыменная речка вилась в овраге, и поезд гулко стучал по маленькому мосту; и вот уже стали видны меловые холмы Белгорода, и все дальше и дальше пошли поля, и тепло ходила на них под ветром пригретая солнцем спеющая пшеница, и жаворонок был виден в небе, — и все это входило в душу, согревая ее; летит, идет за окном без края Россия, и томит и все дальше зовет дальняя дорога через нее. Кажется, сколько раз уже видел это и сколько видел кроме этого, когда шел через Европу… Но лишь потянулась опять перед глазами большая своя земля, мирно согретая солнцем, — снова стало спокойно, ясно. И Северцев все стоял и смотрел в окно.

Он никогда не был в Крыму, не видел Черного моря. Он был поражен природой Крыма. Здесь с ним случилось то, что происходит почти со всяким, когда видишь все это впервые: крутые склоны гор, подступившие к самому морю, на которых теснятся белые дома и взбегают по склонам виноградники; в приморских городах улицы извилисты и узки, и живописны, и всегда обсажены или обвиты зеленью; вдоль дорог тянутся ограды из желтого и серого сыпучего камня, и камень этот ласково-горячий, если провести по нему рукой; и нравится то, что камни не шлифованы гладко, а просто сложены один к другому — это напоминает о чем-то древнем, о каких-то древностях, которых в Крыму полно… Точно так же из камня сложена была Генуэзская крепость. Все это пробуждает в тебе интерес путешественника, когда видишь это впервые.

Всюду растут темнозеленые кусты с мелкими, почти круглыми глянцевитыми листьями; и дуб здесь растет, и сосна, и пальма, и вековые можжевельники, — и все это лепится по склонам всюду, где только можно. Цветут олеандры. Они стоят стеной. Высокие, как изгородь, они сплошь усыпаны белыми и розовыми цветами. Воздух сухой и пряный. Здесь дышится так, что сам начинаешь чувствовать себя вечнозеленым растением и как бы растворяешься в воздухе. Сквозь ветки — а если с открытого места, то во всю ширь — отовсюду видно море. Как голубой расплавленный металл с золотыми блестками… Местами оно темнеет от ветра, становится таким, как полоса синего бархата, если подуть на него. Смыкаясь с небом на горизонте, оно невольно тянет взгляд куда-то в неведомую даль, куда летают только птицы… Каждый день мимо берега проходил теплоход, и все выходили смотреть, как он растет, приближаясь, и проходит недалеко от берега, выделяясь на синем белыми трубами.

Северцеву нравилось ездить по побережью в приморские городки, известные или курортами, или пляжами, или названием вина. Почти каждый день куда-нибудь ездили на экскурсию, Однажды вместе с соседом по комнате они взяли машину и вечером поднялись на перевал через Ай-Петри. Дорога шла петлями, все выше и выше, и то с одной стороны, то с другой было море, а над дорогой отвесно нависла гора… Шоссе было пустынно. Оно почти все время шло около леса, и чем выше ехали, тем лес становился выше и суровей.

Море от заката стало розовым, далеко внизу в розовой бухте был виден теплоход. И все это было так хорошо, что говорить не хотелось. Почти на самом верху горы, на перевале, они остановились у небольшой харчевни. Здесь было село из нескольких белых домиков; деревья и трава росли такие же, как в средней России; казалось, что они на минуту вернулись к себе домой. У сарая мычала корова, и женщина шла к ней с подойником; кто-то звонко кричал в вечернем воздухе: «Петька, где тебя че-ерти носят…»Они прошли немного по дороге вперед, но далеко итти не стали, — дальше шоссе уже начинает спускаться через долину, через перелески и рощи к Бахчисараю и Симферополю; а им надо было успеть вернуться в санаторий… У дороги они увидели большой камень. На нем была надпись. Здесь погибли партизаны, когда немцы поднялись на перевал. И Северцев увидел, что среди имен на камне одно было женское. Уже темнело, и надо было возвращаться домой. И тогда, стоя у этого камня, Северцев подумал о том, что вся эта прекрасная земля далась не даром, а ценой крови.