Константин Лордкипанидзе - Избранное

Цоги растерялся. Неужели белый красавец все-таки достался ему? Но столько тяжких обид скопилось в его сердце, что он не совладал с собой.

— Отдай ей браслет, я не нищий! — крикнул он барышнику.

— Ты не сердись, Цоги, — сказала Шуко и слегка дотронулась до него. — Разбогатеешь, купишь мне другой браслет.

— Куплю… десять браслетов куплю! — захлебываясь от радости, закричал Цоги. Шуко смутилась и отступила назад. Ей показалось, что Цоги сейчас бросится к ней и на глазах у всех расцелует. Но Цоги, совсем как мальчишка, потерял голову и, как-то странно покрутившись на месте, вдруг бросился к жеребцу и влепил смачный поцелуй в его горбоносую морду.

— Знаешь, Шуко, ты его от большой беды спасла сегодня, — шепотом сказала Майя, пока Цоги отсчитывал барышнику деньги.

— А ты думаешь, он вправду пошел бы на это?

— Глазом не моргнул бы. Но что ты скажешь отцу?

— Право, не знаю.

— Скажи, что украли. Прямо с руки сняли. Жуликов здесь полным-полно.

— Мне все равно достанется.

В Грузии всегда любили коня и умели ценить искусных наездников. Но лучшими наездниками среди всех грузинских племен считались тушины. Кочуя с отарами от зимних пастбищ до высокогорных эйлагов, тушинец месяцами не слезает с седла. Конь для тушинца самый верный товарищ в его кочевой нелегкой жизни. Но Цоги не просто любил коня, он утверждал, что можно не иметь дома и все же называться человеком, можно не иметь пашни, не иметь овец и чувствовать себя равным среди людей, но не иметь коня — это значит находиться в жизни на самой нижней ступени. И вот теперь, когда он впервые сидел на своем коне, он ощутил в себе такое удивительное спокойствие, как будто со всеми невзгодами и бедами уже было навсегда покончено.

Наступил вечер. По всему алавердскому полю зажглись костры. Запахло жареным и вареным. Теперь до самого утра будут пировать веселые богомольцы, если, конечно, у них еще осталось что-нибудь в бурдюках. Где-то несмело завели песню, где-то запищала зурна и забили в барабан.

Цоги ехал по самому краю поля, где было тише и малолюдней, потому что жеребец боялся огня и шума. Он шарахался от костров, приседал на задние ноги, и при этом новехонькое, еще не приладившееся седло скрипело на все лады. Скрип новой сбруи доставлял Цоги большое удовольствие. Душа его пела оттого, что он мог повернуть своего коня в любую сторону и ехать куда угодно. Таким свободным и независимым он себя не часто чувствовал.

Взошла большая яркая луна, стало светло как днем, даже звезд не видно. И вдруг по очень светлому небу стремительно пронеслась черная туча. Она только что оторвалась от Кавказского хребта, и вот уже крупные капли дождя торопливо упали на землю. Еще мгновение, и туча скрылась за дальним лесом. Видно, там, высоко в небе, разгулялся ветер, а здесь тихо, едва слышно шуршит листва на кровлях шалашей.

На траве блестят дождевые капли, они пахнут снегом.

Цоги любит этот запах первого снега, и он его легко вылавливает среди множества иных запахов — едкого дыма, жареного мяса, мачари, новой кожи седельных подушек и конского пота. Цоги вдыхает всей грудью этот запах молодого горного снега, и сейчас радующий его, как бывало в раннем детстве.

Костров на поле становилось все больше и больше, и ночь от этого казалась какой-то неправдоподобной, потому что там, где горели огни, было темнее, чем здесь, на краю поля. Сентябрьская полная луна колдовала над бессонным алавердским полем.

Барышник сказал, что жеребца зовут Кудрат. Басурманское имя. Цоги решил заново окрестить коня. Всякие имена и клички, одно красивее другого, роились в его голове, но Цоги упрямо твердил себе: «Нет, нет, без Шуко нельзя этого делать. Она хозяйка».

— Ты понимаешь, глупец, какая у тебя будет хозяйка, — громко сказал он, хлопнув жеребца по шее, но тому, видимо, не понравилось такое бесцеремонное обращение, и он рванулся в сторону, едва не выбросив Цоги из седла.

— Но, но, — рассмеялся Цоги, — не дури. Успеешь еще ревновать.

Какой-то человек, слегка пошатываясь, вышел на тропу. В руках он держал моток тонкой веревки, которой пастухи обычно пользуются как арканом. Цоги сразу узнал молодого конюха из артели стригалей Алуду.

Вчера ночью стригали отогнали своих лошадей на заречное пастбище, чтобы они успели отдохнуть перед дальней дорогой.

— Здравствуй, Алуда. Ты за лошадьми идешь?

— Да. А тебя я не узнал. Ты как святой Георгий на своем белом коне.

— Нравится?

— Не знаю еще. Дай прокачусь, тогда скажу.

— Нет, парень. Сейчас коня у меня не проси. Родной отец воскреснет — и ему не дам.

— Дело хозяйское, — не обиделся Алуда. — Ну, я пошел.

— Шагай, шагай, Алуда. Приказчик велел, чтобы к утру все было готово. Эк тебя шатает, лишнего, брат, хватил. Смотри не усни под копной.

— Не беспокойся, Цоги. До рассвета пригоню лошадей, ты же знаешь, какой я быстрый, — похвалился молодой конюх.

Обогнув ограду монастыря, Цоги остановился у шалаша стригалей и, привязав коня, молча подошел к костру.

Людей у костра собралось немало, они сидели тихо, было слышно, как шипят сырые поленья в неярком огне.

Антай молча посторонился, приглашая Цоги сесть рядом с собой.

У костра сидела вся артель орбельских стригалей, с которыми Цоги отправлялся в дальнюю дорогу. Прямо на зеленой траве перед ними грудами лежали лаваши, зелень, горячие хинкали, стояли кувшины с вином, но никто не ел и не пил. Пастухи слушали народного стихотворца, старого чабана из Пшавети Батыра Очиаури. Уйма морщин разбегалась на его лице во все стороны, но глаза Батыра блестели совсем по-молодому, может, от выпитого крепкого вина, а может, от удачной звонкой строки.

Он сидел на седле, чуть склонив седую голову, и говорил стихи. В руках он держал чонгури, но не играл на нем, а только изредка прикасался пальцами к струнам. Цоги знал, что Батыр это делает для себя, для своего настроения, а не для слушателей. Так иногда, углубившись в свои думы, человек машинально нюхает розу или, не глядя на стакан, отпивает глоток вина.

Говорил он стихи немного глуховатым, ровным, порой даже бесстрастным голосом, но по тому, как вздыхали и молча переглядывались молодые люди, видно было, что они готовы слушать Батыра хоть до утра.

Старый поэт умолк. С минуту все сидели тихо, затем Антай наполнил чашу вином и сказал:

— А ты не постарел, Батыр, стихи придумываешь, как молодой. Живи еще много лет! — Он выпил и передал чашу соседу. Она пошла по кругу.

— Я знаю, кто первый придумал стихами говорить, — задумчиво сказал Цоги.

— Ну кто его знает, этого первого, — усмехнулся сидевший слева от Цоги стригаль — худой, долговязый парень по имени Мангиа.

— Я знаю, — серьезно сказал Цоги. — Этот человек всю жизнь на хорошем коне сидел. Ты слышал, когда Батыр говорил стихи, казалось, будто конь наметом идет. Копыта стучат, и камушки разлетаются во все стороны. Иногда слов не понимаешь, один бог знает, к чему они, а слушать хочется, не оторвешься. Просто чудо какое-то.