Анастасия Зорич - Встречи... Разлуки...

— Вот трещина не исключена, — сказала Татьяна.

— Так лечите меня!

Татьяна ответила: лечение сейчас одно — холодом. На ушибленное место надо положить лед.

— Пойду, а то Маринка на камбузе одна, — проговорил Дзюба, видя, что ничего страшного с Любезновым не произошло, кроме того, его раздражало бормотание матроса. — Лед я с Маринкой пришлю.

— Давайте наложим лубки. Нога будет тогда в полном покое.

— Конечно, лубки! — сейчас же согласился Любезнов.

Татьяна достала все необходимое. Только во время сильных толчков она вспоминала о шторме, на секунду в страхе замирала, но сначала был Дзюба, теперь вот надо успокоить Любезнова.

— А в лубках нога не онемеет? — спросил он обеспокоенно. — И как же тогда вы положите холод?

— Ушибленное место оставлю открытым, забинтую выше и ниже.

В эту минуту дверь лазарета растворилась, показался мокрый берет матроса Еременко.

— Как там нога? На месте?

— На месте, — сказала Татьяна.

— Тогда давай кончай сачковать! На палубе делов и делов!

— Вы слышите, доктор?! Это же бездушные люди! Какой я сачок?

— Ему нельзя двигаться, — подтвердила Татьяна. — Лежите, Любезнов, я сейчас вернусь.

Она опять чувствовала тошноту, головокружение. Хоть на несколько минут в свою каюту. Заперла дверь на крючок. Одну минуту, еще хоть одну минуту полежать, пока пройдет это скверное состояние. Только бы там, на палубе, не случилось новой беды.

А теперь надо встать. Непременно надо встать и пойти к Любезнову — но нет сил. Спазмы в желудке, в груди. Когда же кончится этот ужас?! А если штормить будет несколько дней? Что тогда?

Пересилив себя, поднялась. Кто-то осторожно постучал. Татьяна откинула крючок и очутилась лицом к лицу с Виктором. Балансируя, держал он в одной руке тарелку с котлетами, в другой — большой апельсин.

— Татьяна Константиновна, извините. Я знаю, у вас там люди. Но вы не ужинали.

— Не хочу ничего есть! — сказала Татьяна и села в кресло, радуясь отсрочке, тому, что еще несколько минут побудет здесь, возле спасительной койки.

— А я не уйду, пока не поедите, — твердо произнес Виктор. — Когда качка, надо есть. Вам лучше станет.

— Почему вы решили, что мне плохо? — Она хотела спросить весело, непринужденно. Но голос звучал довольно жалко и фальшиво.

Виктор поставил на стол тарелку, мягко сказал:

— Ну кому в шторм хорошо? А вы женщина. — Он положил котлету на ломтик хлеба.

— Нет, нет.

— Знаете, как уговаривают детишек? За папу, за маму, за дядю Витю.

Теперь он был старше, сильнее. Татьяна заставила себя жевать безвкусную, горьковатую котлету.

Никто, никогда не уговаривал ее поесть, не заботился о ней.

Вспомнил ли Николай Степанович хоть раз? Нет, наверно. До нее ли в такой шторм!

Виктор стоял у раскрытых дверей.

— Утихнет шторм, скоро все будет в норме, — негромко говорил ей, очищая апельсин. — На палубе полный порядок. Все закрепили. И прогноз я принял отличный. Выскочим мы скоро из этой свистопляски.

Татьяна подозревала, что насчет шторма Виктор сочиняет, но была благодарна ему за эту ложь, за участие. На мгновение мелькнула мысль: хорошо, если б он всегда так о ней заботился.

— Мне надо идти, Виктор Дмитриевич. В лазарете ждут, — сказала Татьяна. Она действительно чувствовала себя гораздо лучше.

— Вот. Еще витамины. — Он протянул разделенный на дольки апельсин. — Люди домой апельсины возят, а мама мне их с собой в рейс дает.

От кисловатой дольки тошнота пропала.

— У вас очень заботливая мама, — сказала Татьяна, чтобы сделать ему приятное.

— А разве мамы бывают не заботливые?

— Бывают, — покачала головой Татьяна.

— Моя уже старенькая. Я самый младший в семье.

Забавно было бы назвать мамой неизвестную старушку.

— Спасибо вам за внимание, Виктор Дмитриевич. — Татьяна поднялась.

В лазарете похрапывал Любезнов. Пузырь со льдом съехал на палубу. Татьяна подняла его, положила матросу на ногу. Выйти бы наверх, посмотреть, что там. Но, вспомнив, как пляшет перед носом «Иртыша» линия горизонта, как наваливаются пенистые горы, Татьяна решила лучше не ходить. Привалившись к столу и упершись в него руками, она опустила голову на ладони и закрыла глаза.

Так можно сидеть сколько угодно. Она в лазарете. На койке больной. Попозже пойдет, проведает Дзюбу. Ожог тяжелый, обязательно поднимется температура. Но хуже всего, что через день-два они опять подойдут к экватору, и начнется жара. А жара Дзюбе противопоказана. Разве только запереть его в каюте, где есть кондишен, чтобы избежать серьезных осложнений. Хорошо, что прихватила с собой справочники. Как лечить ожоги она знает, а вот практически сталкиваться с этим не приходилось. Хоть бы все прошло благополучно и улегся ветер. И тут ей вспомнились рассказы врача китобойной флотилии. Вот кто знает, что такое шторм! Она там, в спокойном светлом вестибюле здравотдела, беззаботно смеялась, когда коллега рассказывал об операции аппендицита. Двое матросов держали самого доктора, пока он со скальпелем в руке колдовал над привязанным к столу больным. А потом ударом волны так швырнуло, что доктор головой ударился о дверь и вылетел в коридор.

Она смеялась и не совсем верила, что такое могло произойти. Уходя в рейс, почему-то была уверена, что несчастных случаев на «Иртыше» не будет. Первый рейс закончился так благополучно. Думала лишь о Николае Степановиче, ради него шла в море, словно на увеселительную прогулку. Какая беспечность! Непростительная беспечность. А если бы Любезнов повредил не ногу, а удар пришелся бы в грудь, в живот, что сделала бы она, невропатолог, если необходима операция?

— Дайте мне пить, — жалобно произнес Любезнов. — Что это? Вода? Зачем мне вода? Нужно что-либо утоляющее боль, крепкое, для восстановления сил.

Взгляд врача был достаточно красноречив, и Любезнов приподнялся на локте, ожидая, что Татьяна будет его поить. Но та поставила перед ним стакан и вернулась на свое место.

Утром пусть отправляется в свою каюту. Похоже, что этот парень собирается извлечь из своей болезни какие-то блага.

— Со мной произошла производственная травма, — не притрагиваясь к воде, произнес в раздумье Любезнов.

Так и есть. Татьяна рассеянно кивнула. Она его не слушала потому, что думала в эту минуту: на мостике, в машине, на палубе — матросы, механики, мотористы, Марина, Дзюба. И только она была как бы отключена от всех, занятая лишь своей морской болезнью, вот и позволила страху собой овладеть. Наверное, когда Любезнов носился в воде, работал с риском для жизни, не думал об опасности. Но вот понадобилась ее помощь, и она стала такой, как все, и страх пропал.

Любезнов шумно вздохнул и пятерней расчесал свою роскошную шевелюру.