Анастасия Зорич - Встречи... Разлуки...

Татьяна улыбнулась. Увидев его на Дерибасовской, патлатого, в голубых штанах, иные, слишком нравственные товарищи скажут, что у этого только рестораны и девочки на уме.

Как им возразить, что этот пестрый мальчик, рискуя каждую минуту оказаться за бортом, вовсе не считал себя героем, а просто делал, как все, свое нелегкое морское дело.

— Какая боль! — Откинув голову на подушку, Любезнов молящим взглядом уставился на Татьяну.

Она подошла, положила руку ему на лоб. Температуры нет. Цвет лица нормальный. С чего бы это ему стало хуже? Что могло случиться с его ушибленной ногой? Внутреннее кровотечение из поврежденной артерии или вены? Приподняла пузырь со льдом, — небольшая ссадина. Еще раз ощупала голень и… почувствовала ладонь Любезнова у себя на локте.

— Ты что, с ума сошел?! — возмутилась она. — Ну-ка, вставай! И марш в каюту, если не умеешь себя вести!

— А нога? Как я на поломанную ногу стану? — попробовал возразить Любезнов.

— Прыгай на одной и держись за переборки. Палку возьми.

— Я нечаянно. Лучше я здесь полежу. Других больных у вас нет.

Некоторое время он лежал спокойно. Но видя, что Татьяна уже не выгоняет его в каюту, снова вздохнул:

— А вы не боитесь, что я простужусь? Дали бы глоток спирта, а то весь я вымок.

— Все вымокли. И всем спирта не хватит. Лежите тихо или…

— Все, все. Уже лежу тихо. А освобождение от вахты вы мне дадите? — Он твердо решил хоть как-то использовать свое положение.

— Хорошо.

Шторм не утихал. Казалось, что к ночи он даже усилился. Татьяна, опустив голову на руки, дремала. Вдруг что-то передали по радио. До ее сознания дошли лишь слова: аварийная партия. Вздрогнула, подняла голову. Любезнов натягивал носок на больную ногу.

— Да вы что?! — воскликнула Татьяна.

— Аврал!

— Пробоина? — в страхе спросила Татьяна.

— Какая там пробоина?! Наверное, опять что-нибудь разбило или оторвало.

— Но ведь у вас сильнейший ушиб!

— Так ведь аврал! — Любезнов выскочил из лазарета.

Татьяна растерянно смотрела на пустую койку. Правду ли он сказал? Мало ли коралловых рифов в Индийском океане. Уж лучше подняться по внутреннему трапу на шлюпочную палубу, куда не достигает зыбь, чем сидеть здесь, замирая при каждом ударе волны.

Держась за переборки, вышла из лазарета.

За бортом ревел океан. Волны крутой, черной стеной вставали перед носом корабля, нависали рваными белыми гривами и с грохотом опрокидывались, ударяя в палубные механизмы. Вода не успевала уходить и при каждом крене с ревом перекатывалась от борта к борту. Казалось, что полузатопленное судно вот-вот скроется под водой, не выдержит напора океана.

Повреждено люковое закрытие — вода с минуты на минуту хлынет в трюм.

Мокрую соленую пыль ветер забивает в горло, в легкие. Когда вода отступает, видны у люков матросы, что-то там крепят.

Впереди в лучах прожектора громоздится черный океан. Свет на палубе возле шлюпок — чего это там возятся? Спускают шлюпку? Но туда не подойти. Палуба мокрая, словно жиром натерта. Боцман надрывается внизу у трюма. Что-то кричит Любезнову. А тот, одной рукой держась за поручни трапа, другой тянет трос. Никто не обращает внимания, что на одной ноге у него сапог, а на другой — лубки.

Будь на ее месте мужчина, его руки пригодились бы сейчас, чтобы заменить того же Любезнова.

Никакой пользы она не принесет, надо хоть пойти навестить Дзюбу. Однако в каюте кока не оказалось. Обнаружила его Татьяна на камбузе, Дзюба объяснил: ночь штормовая, надо хлопцев накормить.

Маринка под его командованием жарила рыбу. И здесь помощь Татьяны не требовалась. Подумала о себе с иронией: бесполезная. Вот Маринка, и та чем-то занята. А для нее, Татьяны, подойти к двери камбуза, из которой разит горелым маслом, уже подвиг.

Она села в лазарете на койку — лечь как-то неудобно — привалилась к переборке. Когда же берег? Хоть какой-нибудь берег! Какой-нибудь порт!

Проснулась она неожиданно и сразу даже не поверила в стоявшую вокруг тишину. Тишина! Только привычный стук машины, приглушенный шум винта. Солнце заливает лазарет. Сколько же она спала? Не разбудили. Пожалели? Неужели кто-нибудь заглядывал в лазарет, видел ее, измученную, в сбившейся белой шапочке, измятом халате? Ведь она точно помнит, что уснула, сидя на койке. А сейчас лежит, укрытая одеялом. Одеяло-то чье? Все одинаковые. Вдруг Любезнова? Может, Маринки? Да нет же. Это ее собственное. Но кто-то принес его из каюты сюда. Виктор! Больше, пожалуй, некому.

Татьяна привела себя в порядок. Как ее встретят после случившегося? Не слепые же люди, видели, в каком она была состоянии.

Она переступила комингс — высокий порог. Вышла в коридор, где встретишь кого угодно, даже капитана. Что знает он о прошлой ночи?

В проеме двери, ведущей на палубу, ослепительно зеленые пологие и ленивые волны. Успокоился океан. Не верится, что так быстро утих.

Неловко получилось, утром она просто обязана была навестить своих больных.

На камбузе вполоборота к плите, оберегая забинтованную руку от жара, стоял Дзюба.

— Вам нельзя, — начала Татьяна и умолкла: не уйдет, пока не накормит экипаж.

— Вот, спасибочко, помощничка дали, — с ехидцей сообщил Дзюба, кивнув на худенького, юркого матроса. — Макароны в холодную воду пытался засыпать.

«Помощничек» хмыкнул. Он сидел прямо на палубе и чистил картошку.

— Везет же некоторым, — вздохнул «помощничек», приостанавливая свою деятельность. — Тольке Любезнову стакан спирта пожаловали.

— С чего бы это? — спросила вбежавшая Маринка.

— От заражения крови. Для профилактики.

— Врет он, ваш Любезнов. Где он, в каюте? — спросила Татьяна, наливая себе из котла суп.

— Как же, в каюте! На корме загорает. Похваляется, что теперь до конца рейса от вахт освобожден.

— Вот загорать ему совсем уж ни к чему, — сказала Татьяна и с удовольствием принялась за суп.

— А ну, кончай травить, давай чисть картошку! — прикрикнул на матроса Дзюба. — И в кого они такие ледащие?! Как заведут на час — на полтора ля-ля-ля да тра-ля-ля, а дело стоит.

— Дело, известно, не волк. — Еременко снова принялся за работу. — Но я человек усердный. Это вы напрасно!

— Такой же усердный у меня до войны поваренком был. Стецьком кликали. Маленький, худенький и дуже усердный. Все умел. Позвали меня в кадры, ухожу, наказываю тому Стецьку: картошки навари, селедки дай. Так нет, он без меня заходился оладьи спекти. — Дзюба хмыкнул, оглядел слушателей.

— Ну и что оладьи? — весело спросила Маринка, не раз, по-видимому, слышавшая этот рассказ.

— Жарит оладьи. Масло горит, шкварчит, а оладьи, ну хоч бы подрумянились. Тут уж на камбуз хлопцы заскакивают: где же твои оладьи?! Стецько отвечает: будут! Все по книге, по-научному делаю. Уж и дым с камбуза валит, как с трубы того крейсера, а бисовы оладьи все белые, не пекутся, и не горят, и ничего им не делается! Уже возле камбуза вся команда стоит, удивляются люди, советы дают. Надоело такое дело боцману. Матросы байдыки бьют, смеются. Дай, думает, спробую, что за оладьи такие. Боже мой, так они с асбестовой муки! Кинулся в кладовую — артелка на тому поганеньком пароходике вместе с боцманской кладовой — точно, возле мешка с асбестом белым притрушено.