Анастасия Зорич - Встречи... Разлуки...

Проснулась Елена Ивановна, когда поднималось солнце. Комната наполнилась утренней свежестью, в соседних дворах слышалось мычание коров, под окном деловито кудахтали куры.

Стараясь никого не разбудить, вышла во двор. Из коровника с ведром молока появилась Ганна Власовна, мать Леси, и ни за что не хотела отпускать гостью без завтрака.

— Ну хочь молока выпейте, — настаивала она.

Елена Ивановна приняла из рук хозяйки поллитровую кружку и, присев тут же на крылечке, пила теплое парное молоко. Тяжело переваливаясь, вышли на дорогу утки со своими желтыми выводками. Хозяйки, стоя у ворот, перекликались, провожая своих лысух, рябух и красунь, упитанных коровенок, на пастбище.

Знакомой улицей, на которой не сохранилось ни одного знакомого дома, Елена Ивановна шла к ставку. Вот он, почти овальный, заросший у берегов очеретом. Тогда ставок казался большим, глубоким и потому немного страшным.

На том берегу, теперь таком близком, голенастый хлопчик купает коня, трет его серые бока, обливает спину прозрачной водой.

Тот ставок и не тот. Елене Ивановне казалось, что сидит она именно под тем кустом, под которым обычно сидела Катруся, хотя к плечу свешивались белые соцветья бузины, а на том были розовые цветы боярышника.

Потом Елена Ивановна медленно шла широкой улицей в другой конец села, где когда-то стояла их хата. Новое длинное здание с вывеской «Колгосп «Жовтень» тянулось там, где раньше — она это хорошо помнила — был их двор и садок бабы Горпины.

А посадка вдоль полотна совсем такая же, как прежде. Но те деревья были бы уже старыми.

Солнце пригревало. Не удержалась, сняла туфли, пошла по теплой шелковистой траве. Даже если б человек, родившийся здесь, среди зеленой этой благодати, забыл о ней, думала Елена Ивановна, то его ноги, руки, все тело помнило бы живую свежесть травы, эти белые звезды ромашек, синеву васильков, вкус парного молока, запах цветущей смородины, тонкий голос малиновки, жужжание пчел и стрекот кузнечиков.

Утренние, еще робкие лучи согревали лицо, руки, и, казалось, что давно-давно уехала она из города. Какими-то случайными, ненастоящими были те лихие мысли, от которых становишься слабой, несчастной. Пусть ушла любовь. Но ведь есть главное — ее сын, которого никто не отнимет. И чувства ее самые первые, самые чистые остались в душе и всегда будут с ней, как эта вечная трава и вечная синева васильков.

Прогрохотал за спиной поезд — дрогнула земля.

Пора идти. Сегодня у Леси свадьба, у Леси, которая так похожа на другую, близкую сердцу дивчинку из далекого детства.

Вместе с подругами невесты Елена Ивановна наряжала Лесю, а вокруг шла обычная свадебная суета. Как бы долго ни готовились к этому дню, а всегда что-то не успевали доделать, чего-то не учли. Вместе со всеми Елена Ивановна волновалась и торопилась, вместе со всеми давала последние наставления невесте. Не чувствовала себя чужой этим полузнакомым людям. Потом, значительно позже, выяснилось, что с Ганной Власовной они и впрямь находятся хоть и в дальнем, а все же в родстве.

Владимир Федорович как посаженый отец ездил на убранных цветами машинах регистрировать брак и фотографироваться, а женщины завершали уже самые последние приготовления — выстилали пеструю дорожку от порога до самых ворот, нарезали цветов, чтобы усыпать ими молодых, принимали гостей, размещали под деревьями оркестр — скрипку, саксофон, баян и бубен, украшали свадебные караваи с запеченным в них «счастьем».

Оказалось, что Елена Ивановна помнит весь ритуал свадебного обряда, который наблюдала ребенком. Сейчас десятки восторженных детских глаз через тын тоже следили за всеми хлопотами, как некогда смотрела она, воображая себя в подвенечном платье и нарядной фате.

Убедившись в том, что Елена Ивановна здесь вполне освоилась, Владимир Федорович пересел на другой конец стола к молодым. Когда он поднялся, положив руку на плечо Вани, шум за столом затих, все обернулись, ожидая, что скажет учитель.

— Будьте счастливы. Любите друг друга, честно трудитесь, чтобы всегда я мог называть тебя, Ваня, как прежде в школе, «сынок».

Елене Ивановне вспомнилось, что и ее Вася с гордостью говорил: «А меня учитель сегодня назвал «сынок!» В отпуск непременно поедет к Васе, и, кто знает, не придется ли ей хлопотать и радоваться этим хлопотам на его свадьбе.

За столом затянули песни. Песни, которые она давно не слышала. Столько лет прошло, думала Елена Ивановна, а не забылись они, как не забылось село, запах травы, запах родной земли. И еще были пляски во дворе, в саду, даже на улице.

— Не раскаиваетесь, что я уговорил вас сюда приехать? — спросил Владимир Федорович, когда, устав плясать, Елена Ивановна села на скамью, покрытую пестрым домотканым ковром.

— Вы еще спрашиваете?!

— Вот и отлично. Я бы не был так навязчив, если б знал, что у вас все хорошо, все в порядке.

Она не ответила. Да он и не ждал никакого ответа. Догадывается? И общие знакомые у них, вероятно, есть. От людей ничего не скроешь. Только бы с его стороны все это не шло дальше обычного человеческого участия.

Больше Владимир Федорович не касался щекотливой темы ни на свадьбе, ни потом, в поезде. Вспоминал о шалостях Васи и его друзей, о школьных годах, именно о том, что было ей особенно дорого.

Проводив Елену Ивановну к самым дверям ее дома, он попрощался, не спросив даже, увидятся ли они еще. Прежде чем войти в подъезд, она обернулась. Владимир Федорович дожидался, пока за ней захлопнется дверь, и сутулая фигура его в старомодном костюме четко вырисовывалась на фоне синего неба.

Неожиданно для себя Елена Ивановна вернулась и негромко спросила:

— Вы что-нибудь знаете о теперешней моей жизни?

— Кое-что. По собственному опыту догадываюсь — бывают минуты, когда человек не должен оставаться один. — Он сказал это сдержанно, не глядя на нее, словно стесняясь. — И если я к вам позвоню, приглашу в парк, в театр, не отказывайтесь. Примите это так, будто ваш старый друг попросил уделить ему незанятый вечер.

— Спасибо, Владимир Федорович.

Она поднялась к себе наверх. Неубранные после отъезда мужа вещи. Торопливо сунула в стенной шкаф все, даже сигареты. И фотография в спальне, на туалетном столике. Давняя. Они тогда не были женаты. Здесь ей больше не место.

Не вспоминать. Только не вспоминать. Лгал, притворялся. Не достало мужества прямо сказать: люблю другую! Неужели боялся, что после этого она с рыданиями бросится ему на шею. Не было бы ни фальшивых радиограмм, унижавших и его и ее, ни пошлости анонимок.

Накануне ухода в рейс сказал: вероятно, домой больше не зайду.

Она не ответила.

Николай все еще стоял в прихожей, чего-то ждал. Уж не взрыва ли отчаяния и слез? Наконец вышел и снова вернулся, будто что-то забыл. Она не стала смотреть, что именно он забыл, ушла к себе. И снова он повторил: только уже не «я ухожу», а «мы уходим в море».