Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Да, Иван Григорьевич! — произнес он гордо. — Эти кулачки… вернее, комбинации кулачков позволят нам решить немало вопросов. Помните, вы советовали нам подбирать наиболее выгодный технологический режим, комбинируя скорость, подачу и глубину резания? Вот мы и стали добиваться увеличения мощности станка. Но секрет все-таки не столько в мощности, сколько в способе крепления детали. Мы направили свои поиски в этом направлении…

— Интересно! — заметил Добрывечер. — А все же кто это мы?

— Наташа, я, Сережа Поздняков, Петр Ипатьевич помогал.

— Покажи-ка кулачки, конструктор. Кстати, как у тебя дела с учебой в институте?

— На второй курс перешел.

Зайцев достал из инструментального ящика кулачки.

Кулачки были и впрямь оригинальны по конструкции и, главное, открывали широкие возможности для их применения при обработке и других деталей. Теперь токарь получал возможность обрабатывать деталь с одной установки вместо прежних трех.

В первый день после переоборудования станка Яша дал семьдесят шкивов вместо прежних девяти штук.

Завод еще не знал о прорыве. До конца ноября оставалось десять дней и по старым временам собственно только они и решали судьбу программы. Но теперь стало уже очевидным: план выпуска самоходных комбайнов будет сорван.

В кабинете сидело четверо: Булатов, Мишин, Солнцев и Чардынцев. Все напряженно молчали.

— Вы понимаете, что произошло? — все более мрачнея, проговорил Булатов. — Тысячи людей ежедневно отдавали свой труд, свою энергию большому делу, они шли за вами, а вы куда их завели, командиры?

Глухо тикали стенные часы, словно кто-то пристыживающе прищелкивал языком.

— И главный виновник ты! — обернулся секретарь обкома к Мишину. Тот сидел, не опуская головы, — злой, отчаянный и изумленный. — У тебя горячее сердце. И энергии море! Это-то и подкупило нас. Но не сумели мы разглядеть порочный стиль твоей работы, стиль героя-одиночки.

Лицо Чардынцева жарко запылало. «Все это я видел давно. И вроде бы боролся… — Его разозлило нечаянно сорвавшееся: боролся… — Разве так борются? Корил директора по-семейному, вполголоса… А надо бы… Вот оно как обернулось!»

Семен Павлович мысленным взором окинул все обширное заводское хозяйство. Скольких закоулков, куда не добраться и солнечному лучу, достигал орлиный директорский глаз, сколько человеческих лиц, характеров, судеб держала его цепкая память!

И вот поди ж ты, сорвался. Нашлись и такие закоулки, что остались для него недоступными.

В быстром беге дней упустил, не разглядел многих начальников, инженеров, рабочих. А ведь все решают люди и каждому нужно найти свое место.

Многие начальники цехов и отделов привыкли сидеть в затишье за широкой спиной директора, и колючий ветер заводских невзгод не обжигал их, не закалял их выносливость.

«Семен Павлович все знает, все предусмотрит!» — этот щит надежно служил не один год, но под конец обветшал. И впервые почувствовал Александр Иванович Солнцев, как лизнул его холодок ветра.

— Что скажет главный инженер? — спросил Булатов. — Ведь на его обязанности, если не ошибаюсь, готовить необходимый задел по всем деталям?

«Вот она, ноябрьская ледяная поземка!..» Александр Иванович с трудом произнес:

— Дефицит оказался… по некоторым позициям… Я полагал, что Семен Павлович…

— Позиция у вас одна: иждивенческая! — с ненавистью бросил Чардынцев. — Приживалки какие-то, а не руководители! — Он откинулся на спинку дивана и тяжело задышал.

— Продолжай, Алексей Степанович, — сказал Булатов, чиркнув спичкой и жадно затягиваясь душистым дымом папиросы.

— Виноваты мы тут все вместе! — поднялся Чардынцев. — И больше других — я! Отчетливо видел: всю махину руководства заводом везет, по существу, один Мишин. Понимал, что к добру это не приведет. Бранил директора… с глазу на глаз! А обсудить его поведение на партийном комитете не решился! И не из-за недостатка принципиальности, а просто поверил легенде, что Семен Павлович все сумеет! — Чардынцев хотел сказать, что трудно ему было разобраться в сложном и новом для него деле — партийном руководстве крупным заводским коллективом, но сдержался: Булатов еще примет его слова за попытку оправдаться.

Мишин теперь глядел на Чардынцева с печальной сосредоточенностью, точно речь шла о ком-то другом, «бывшем».

«Да, да! Бывший! Все позади — и трудные годы войны, и победы во всесоюзном многоборье сильнейших заводов, и перестройка производства неслыханно быстрыми, темпами… А теперь — поражение».

Сразу, как снежный обвал в горах, рухнул его авторитет, его непререкаемая, гордая власть над людьми. Чардынцев был прав: «Надо, чтобы весь оркестр участвовал в симфонии». Не послушал. Упрямился, пока не сверкнула крутизна под ногами…

Что же теперь? Остается одно: сказать и Булатову и министру — не гожусь в дирижеры, ставьте рядовым барабанщиком!..

И, откликаясь на свои мысли, Мишин глухо сказал, уронив голову:

— Уйду.

Булатову было жаль смотреть на опущенные плечи Мишина, на сразу ввалившиеся глаза, утратившие свой прежний задорный блеск.

Но жалость — плохой советчик в таких делах. Требовалось с жестокой прямотой вскрыть и отсечь ошибки, как отсекают гнилые корни у здорового в целом дерева.

— Некоторым казалось, что ты ближе всех стоишь к массам — знаешь многих рабочих по имени и отчеству, беседуешь с ними об охоте и детишках… А в самом-то деле ты был далек от масс, ты не верил в людей. Да, не верил! Оттого и старался все делать сам.

Больно, ох, как больно слышать такие слова! Не верил в людей! Это он-то, тянувшийся к людям, как ветка к солнцу.

И все-таки чем объяснить, что он все время подменял и главного инженера, и главного технолога, и многих других «главных» на заводе?..

— Сейчас ты обронил слово одно… — продолжал Булатов. — Если бы не слышалось в нем только тяжело пораненного самолюбия, я помог бы тебе избавиться на будущее от всяких треволнений… Но мы знаем тебя, знаем заводской коллектив и верим, что грубейшая, непростительная ошибка может быть исправлена.

Мишин выпрямился. Две глубокие морщины залегли меж бровями, а закручинившийся взгляд озарила решимость:

— Камиль Хасанович!

— Ну, ну, я пятьдесят пять лет Камиль Хасанович… — уже потеплевшим голосом отозвался Булатов.

— Урок тяжелый… Оброс я зазнайством, самоуверенностью, поклонением своей непогрешимой особе, как некая неумная порода птиц разноцветными перьями… Теперь сорвана яркая мишура оперения. Но я хочу сказать, что не боюсь предстать в таком… общипанном виде перед рабочими и инженерами, — Мишин глубоко вздохнул и посмотрел секретарю обкома в глаза, — что поделаешь, заслужил!