Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Товарищи! — воскликнул он, — я ничего еще не совершил, ничем не отличился. — Он умолк, покраснев от неловкости и как бы виноватости за свою молодость. — Но позвольте, — начал он снова, и голос его все крепчал и крепчал, наливаясь силой и уверенностью, — позвольте заверить вас от имени комсомольцев и всей молодежи завода, что мы, молодые рабочие, не подкачаем!

Молодежь гулко и долго била в ладоши. Ее дружно поддержали все остальные.

— Как его фамилия-то? — спросил Булатов у Гусева, кивнув в сторону оратора.

— Зайцев. Яша Зайцев.

— Боевой паренек, — отозвался Булатов, продолжая внимательно слушать.

— Во всех цехах и отделах мы создадим комсомольские контрольные посты…

— Комбайн-то еще на бумаге! — крикнул чей-то насмешливый голос.

— Вот мы и постараемся, чтобы комбайн на бумаге долго не задержался! — ответил Зайцев, решительно порхнув глазами в толпу…

Чардынцев стоял неподалеку от трибуны. Вначале все его внимание занимал секретарь обкома.

«Так вот ты какой, товарищ Булатов! — думал Чардынцев, вглядываясь в его лицо. — И там, в глухой енисейской ночи, и здесь, на народе, — одинаково прост, собран, проницателен, весел. Есть чему поучиться у тебя, есть!»

Но вскоре, сам того не заметив, он уже жадно вслушивался в голоса ораторов.

И этот седой, величественный дед Ипат, работавший на Путиловском вместе с Калининым, и энергичный, непримиримо с кем-то несогласный Бакшанов, и особенно Яша Зайцев, — порывистый, прямой, неудержимый, как сама молодость, рождали в его душе какую-то необычайную, подмывавшую петь, радость.

А в родном его Рыбакове? Деды Фрол и Никифор, председатель колхоза Потап Дмитриевич, юный бригадир Танюшка или тот кудрявый парнишка, что в докладе «Америку на обе лопатки положил», — разве не такие же и у них небывалые, новые черты?

В раздумье Чардынцева, перекликаясь с его мыслями, вплелась речь секретаря обкома.

Он говорил о том, что фашисты уничтожили у нас сто тысяч тракторов и комбайнов, надеясь подорвать машинную базу колхозов. Но социалистическая промышленность не оставит крестьянство в беде.

— Что нужно сейчас в первую очередь сделать? Я отвечу словами выступавших: нужно с новой силой ударить крыльями и набрать в труде большую высоту. Нужно не дать самоходному комбайну задержаться на бумаге. В добрый час, товарищи!

Было это той светлой майской ночью, когда ни один советский человек не спал, радуясь долгожданной победе. Сергей Архипович Луговой и дядя Володя ходили обнявшись, целуя каждого, кто попадался навстречу.

— Сердце, Володь, будто голубь в небе, весело крылом машет… А я думал — не доживу, — тихо улыбаясь, говорил Сергей Архипович.

Рассекая вытянутой правой рукой воздух, Шикин отрывисто и зычно гремел над ухом приятеля:

— Нам с тобой умирать не резон! Мы два коренника, весь завод везем. Да! Без нас завод — сирота! Беспременно!

— Ну, это ты, брат, хватил, — робко останавливал его Луговой. Это распаляло Шикина еще больше. Он освобождал левую руку от объятий и, преградив дорогу приятелю, кричал теперь так громко, будто перед ним были тысячи людей:

— Кто малярному делу первый колдун? Володя Шикин! Кто добрых ползавода работать обучил? Серега Луговой. Беспременно!

Вечером Сергею Архиповичу стало худо. Аннушка лекарство у дочери раздобыла — не помогло. Захворал старик.

После праздников послал жену оформлять расчет. Он, может быть, добрался бы кое-как и сам, да тяжело было с завода уходить. Явилась вскоре к нему делегация от многочисленных его учеников, из завкома пришли, просили вернуться на завод.

— Размотались все мои нитки, братцы, — отвечал Луговой. — Одна шпулька осталась.

Через две недели Сергей Архипович встал с постели, но на душе было такое, будто хворь не прошла, а усилилась еще более.

Походит Сергей Архипович по комнате, покряхтит, поохает и опять ляжет. Полежит, забудется коротким, стариковским сном, потом поднимется, будто торопится куда, и снова примется шаркать ногами по комнате.

Или прислонится к окну, долго смотрит, как люди по улице ходят: все спешат, у каждого дело. А он, Сергей Архипович, будто та старая, покрытая пылью муха, что еле-еле ползает по стеклу. Тошно…

Аннушка поглядела на мужа, поджала в раздумье тонкие тубы и шустрой птахой выпорхнула из дому.

Вернулась довольная.

— Гляди, что я тебе принесла.

Сергей Архипович открыл дверь в сени: на полу, возле верстака, лежали два больших листа жести, коробка гвоздей и много стальных обрезков.

— Делай фонари для бакенов. Я заказ оформила с начальником пристани. С самого устья несла. Поясницу заломило… дыхнуть нельзя.

— Спасибо, мать. Порадовала ты меня, истину говорю, порадовала. А поясничку мы горчишничком, Аннушка… — откликнулся Сергей Архипович восхищенно. Аннушка заторопилась: она работала во вторую смену.

Он достал свой инструмент, завернутый в чистое рядно, и, усевшись на низкий табурет, принялся за дело.

Полегчало на душе старика. Труд снова вернул ему бодрость, и он каждое утро (по гудку) быстро вставал и садился за работу. Аннушка подымалась позже: готовила завтрак и долго не могла дозваться мужа к столу. Он любил эти утренние часы. После завтрака работа шла вяло, он быстро уставал.

И все же точил Сергея Архиповича червяк: скучал старик по родному заводу. Бессонными ночами и в зыбких, предрассветных снах вставал перед ним второй механический цех.

Мелькали знакомые лица, низкий гул электромоторов и ровный, глухой шум станков звучали сладостной музыкой. Это были видения его молодости.

Старику чудился незабываемый запах свежей стружки, сбегающей с резца и едва заметно дымящейся, приятно обжигали руки горячие, только что снятые со станка детали…

Сергей Архипович беспокойно ворочался, тяжело вздыхал. Жена сердито ворчала:

— Да спи ты, пень старый! Скоро совсем с ума спятишь.

По вечерам Луговой долго читал газету. Он с давних пор любил следить за «политикой», как он выражался, понимая под этим словом сложные переплетения международной политической борьбы. Чутьем рабочего он быстро распознавал друзей и врагов и искал человека, чтобы высказать ему свои мысли.

На заводе постоянными его собеседниками были Шикин и Петр Ипатьевич. Как-то, выслушав сетование Сергея Архиповича на союзников за то, что они долго собираются с открытием второго фронта, Шикин сказал:

— Отец мой в плотниках ходил. И вот, помню, был у них в артели один парень, работать — ленив, а жрать — шустрый, беда! Носил он с собой всегда две ложки: за правым голенищем большую, за левым — маленькую. Как жирное подают — большую ложку, стерва, достает, а как постное — маленькую.