Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Кто ко мне на прием, — пусть идут по очереди.

Неслышно ступая по мягкому ковру, осторожно приближался к директорскому столу высокий, с розовощеким, красивых очертаний лицом, Сладковский. Он учтиво улыбнулся, на ходу поправляя очки. Мишин позвонил снова.

— Пусть дверь будет открытой, — сказал он, многозначительно взглянув на вошедшего секретаря, — здесь очень душно…

Виктор Васильевич Сладковский владел какой-то своей мудростью, которая давала ему возможность со всеми быть в хороших отношениях. Приятная улыбка всегда играла на его лице, и никто не помнил, чтобы Сладковский говорил громче, чем вполголоса. Когда он чего-нибудь не исполнял в срок (а это случалось часто), в ответ на возмущение того, кого он подвел своим обещанием, Сладковский как-то мягко, даже застенчиво улыбался и тихо произносил:

— Ну, зачем так казнить себя, зачем волноваться. Я сделаю непременно.

И хотя он никогда ничего определенного не обещал, виноватая извиняющаяся улыбка и добрые, спокойные звуки его голоса, весь его, казалось бы, безобидный облик заставляли мгновенно остывать разгорячившегося собеседника и уходить, растерянно про себя бормоча: «Легко жить такому, как Сладковский. Ничем его, идола, не пронять!»

Улыбочка Сладковского была броней, которая защищала его от неприятных и болезненных уколов жизни.

— Вы что это надумали, Виктор Васильевич? — спросил Мишин, беря со стола заявление Сладковского. — Бросаете завод…

— Я бы с удовольствием, Семен Павлович… Тем более, при вашем руководстве. Но завод изменил профиль. Я специалист авиационный.

— У всех наших заводов и у всех наших специалистов один профиль: советский. Запомните это, Виктор Васильевич.

— Запомнить нетрудно, Семен Павлович, — проговорил Сладковский, опуская глаза.

— Как вы думаете, Виктор Васильевич, поручая нам производство самоходных комбайнов, правительство знало, что мы авиационные специалисты?

— Вероятно… — пожал плечами Сладковский.

— Не вероятно, а точно. Родине сейчас нужны комбайны, Виктор Васильевич, и мы должны их дать.

Главный технолог молчал, разглядывая свои ногти. «И чему он все улыбается?» — удивлялся Чардынцев, наблюдая за Сладковским.

Мишин взглянул в упор на Сладковского.

— Последний вопрос: почему все авиационные специалисты завода с радостью принялись за выполнение нового задания, а вы ударились в амбицию?

— У каждого своя голова, Семен Павлович, — учтиво улыбнулся Сладковский.

— И свои интересы?

— Р-разумеется.

— Вот он, махровый индивидуализм! На первом плане я, а общество на втором. У вас вывернуты наизнанку мозги, Виктор Васильевич!

— Я… вы меня не так поняли, — испугался резкого гона директора Сладковский. — Я могу ошибиться… Я беспартийный.

— Беспартийных в вашем понятии у нас нет, — вмешался Чардынцев, с трудом подавляя распиравший его гнев. — Эта бесхребетная порода людей давно вывелась!

— Правильно, — сказал Мишин и тяжело вздохнул. — Вот что я отвечу на ваш рапорт, Виктор Васильевич. — Он помолчал, подбирая нужные слова. — Вы ищете легкой жизни. Без труда, без напряжения!

— Нельзя искать то, чего не потерял. — Снова учтивейшая и сладчайшая улыбка. — Комбайн значительно проще самолета. Выходит, что я не ищу, а… — Сладковский нервным жестом поправил очки, — …бегу от легкой жизни.

— Простите меня, Виктор Васильевич. — Мишин встал, резким движением руки распахнул пиджак. — Мне все время кажется, что вы играете кого-то чужого, выдуманного, что на самом деле вы другой человек. Ну, скажите, кто вам не дает возможности развернуть работу отдела главного технолога так, чтобы завод без осложнений приступил к серийному выпуску комбайнов? Разве и вы также не виноваты в том, что так трудно дается нам первый комбайн? У вас нет порыва, Виктор Васильевич, нет энтузиазма, переживаемого всем коллективом!

Мишин сунул руки в карманы, и Чардынцев заметил, как в них бугрились кулаки.

— Ваше кичливое замечание о простоте комбайна никого не обманет. Вы трусите, Виктор Васильевич! Вы хотите увернуться от трудностей!

Ожидавшие очереди на прием к директору смущенно переглядывались. (Дверь кабинета оставалась открытой.)

— Ишь, как шерстит нашего «сладкого»!

— Всю сладость смоет, одна горькая начинка останется…

Мишин протянул Сладковскому его заявление.

— Вот что, Виктор Васильевич. Еще Маркс, кажется, говорил, что жизнь — не гладкая дорога, усыпанная цветами. Жизнь — крутая гора, на которую взбирается человек, напрягая все свои силы, обдирая в кровь руки и колени, иногда падая и больно ушибаясь. Возьмите заявление и порвите его: оно свидетель вашего падения.

Подняв руку с белым листком заявления, словно в знак капитуляции, Сладковский медленно пятился к двери и, все еще улыбаясь, бормотал что-то несвязное…

В приемной заметно поредело.

— Следующий! — громко сказал Мишин. Над дверью резко прозвучал электрический звонок.

Сурков вздрогнул и, быстро поднявшись, вошел в кабинет директора завода.

Чардынцев с интересом разглядывал нового «дезертира». Это был худощавый, с заметной сутулостью человек, за плечами которого осталось не меньше пятидесяти лет. На обросшем темном лице мягко светились голубоватые глаза.

— «От начальника лаборатории Суркова. Прошу отпустить по семейным обстоятельствам», — читал Мишин, — это что за такие «семейные обстоятельства?»

— У меня квартира в Ленинграде… И жена там…

— Разве у вас плохая квартира здесь? Почему бы жене не приехать сюда?

— Н-нет… Ленинград, знаете ли… Я провел там лучшие годы жизни…

«Обывательский патриотизм, — подумал Чардынцев, — для Ленинграда оскорбительна такая к нему привязанность».

— Вы комсомольцем были? — спросил вдруг Мишин.

Сурков вскинул вверх брови.

— Не удивляйтесь, я имею представление о вашем возрасте. Ну, где вы вступали в комсомол?

— На заводе Михельсона, — ответил Сурков, — это было в восемнадцатом году…

— На том самом заводе, где выступал Ленин, и где потом его ранили враги?

— Да.

— Вот видите, — произнес Мишин, вглядываясь в Суркова. — А что бы теперь сказали о вас рабочие этого знаменитого завода? Неважно отозвались бы, прямо скажу.

Сурков обиженно поджал губы. А Мишин, яростно расширив глаза, будто выцеливая самое уязвимое место в Суркове, чеканно спросил:

— Скажите, вы тогда подали бы такое заявление?

Сурков потерянно пожал плечами. Этот вопрос был для него неожиданным.

— Ну, чего же вы молчите? Скажите так: «Вытряхнул я весь комсомольский порох, и осталась одна отстрелянная гильза».

На лице Суркова проступила краска.

— Эт-то уж вы, знаете ли… Семен Павлович… Слишком!