Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Ура! — закричал Ибрагимов, пересиливая задрожавший в воздухе гул гудка. — Да здравствует соревнование с токарями второго механического!

— Ур-ра! — дружно поддержала вся бригада Ибрагимова.

Ваня Колчин, стоя на бункере комбайна, высоко подбрасывал кепку и ловко подхватывал ее. На его остреньком лице уже не было прежнего выражения колючей дерзости, оно сияло радостным возбуждением.

— Слыхал, — сказала Наташа Якову, когда они выходили из сборочного цеха. — Как они дружно кричали ура! Так и работают. Плечом к плечу. Не то, что мы!

— Дай срок, посмотрим, чье ура пересилит, — ответил Зайцев, сверкнув взглядом.

— Да, да, Яшенька! — обрадовалась Наташа этому решительному блеску его глаз. — Только надо хорошенько все продумать. И взяться за работу всем вместе. Одним дыханием!..

По воскресеньям старики любили собираться в доме Петра Ипатьевича.

Марфа Ивановна была мастерицей стряпать ароматный и ядреный рассольник, холодец, румяные пироги с капустой.

В просторной столовой становилось шумно и празднично. Начинался разговор о заводских событиях, о международном положении, вспоминали минувшие годы, сожалели о «пролетевшей быстрым ветром юности», с тихой завистью говорили о том, что «жизнь только теперь развернулась во всю ширь».

— А нам уже скоро безносый кондуктор скажет: ваша остановка, граждане, — грустно бросал хозяин.

— Шалишь! — стучал кулаком по столу Ипатий, самый старый из всех присутствующих. — В нарушение всех правил, мы твоего безносого кондуктора выбросим вон и поедем дальше!

Марфа Ивановна плыла лебедем — осанистая, высокая, с черными, молодо блестевшими глазами, — подкладывала кому рыбки, кому белых скользких груздочков.

— Пава у тебя жинка, чистая пава! — восхищенно прищелкивал языком дядя Володя.

— С такой Марфушкой сто годов под ручку пройдешь и усталости не приметишь, — ласково журчал Сергей Архипович.

Петр Ипатьевич расцветал майским солнышком, улыбаясь всеми морщинками на широком лице:

— Ну, ежели у моих дружков такое настроение — едем дальше без остановки. Наливай, Володя!

Потом выходили в сад, разбитый позади дома. Марфа Ивановна бережно выносила гармонь.

— Сыграй, Марфуша, про Стеньку Разина, хо-роший был человек! — просил дядя Володя.

— Нет, про Ермака!

— Хазбулат удалой!

Марфа Ивановна строптиво вскидывала голову и начинала играть свою любимую. Сергей Архипович, Ипатий, дядя Володя и Петр Ипатьевич, обнявшись, дружно затягивали:

Вот и сегодня Марфа Ивановна накрывала на стол, поджидая гостей. Петр Ипатьевич, одетый в новый, из черного бостона костюм, с аккуратно зачесанными назад седыми волосами, вошел в спальню: утром, возвратясь с рыбалки, остался у них спать внук.

Глеб надевал бутсы, пыхтя и свесив к самому полу золотистый чуб.

— Куда собрался?

— На стадион, — ответил Глеб, не поднимая головы. — Играем со сборной железной дороги.

— Ишь ты! Выступаешь вратарем, небось?

— Нет, в нападении.

— В нападении… Ну, а покуда побудь в защите. Нападать стану я.

Глеб поднял голову. Его удивили не столько слова, сколько голос деда: в нем сквозили и строгость, и обида, и сожаление.

— Я думал, в верные руки дело передаю, в чистые руки… Учил тебя токарному ремеслу с малолетства. Да и разве можно назвать его ремеслом? Ремесло — это ежели ради куска хлеба. А тут — для души, для того, чтобы люди тебя долго добром поминали.

— Ты о чем, дед? — спросил Глеб.

— О чем! Мне по заводу и шагу не шагнуть — все укоряют: «Что это, Ипатьевич, внук у вас со старинными замашками? Таких нынче и старичков днем со свечой не сыщешь».

— Короче, дед. Я не пойму, в чем суть.

— Ты изготовил набор резцов?

— Ну, изготовил, — нетерпеливо пожал плечами Глеб.

— Они повышают производительность?

— Повышают.

— Так почему от народа прячешь их, с-сукин сын! — закричал Петр Ипатьевич. На лице его проступили красные пятна. — Этому разве учил я тебя? И прадед твой Ипатий этому учил? Или отец учил?

Глеб встал и поглядел деду прямо в глаза.

— Ты меня не поймешь, дед. Резцы сконструировал я, и все плоды и честь должны принадлежать мне.

Петр Ипатьевич взял внука за плечи, крепко, до боли сжал их все еще сильными руками.

— Знаешь ли ты, что такое честь, рабочая честь, щенок? — проговорил он тихо. — Честь — это когда к тебе у народа уважение есть, это когда ты все, чему научился у народа, возвращаешь ему сторицей.

— Пусти! — Глеб вырвался, потирая занывшее плечо. Потом, встретясь синим, неуступчивым взглядом с дедом, добавил: — сам разберусь… и сам за себя отвечу!

— Вон! — крикнул Петр Ипатьевич. Горячая волна гнева подкатила к сердцу, и в глазах пошли темные быстрые круги…

Глеб выбежал на крыльцо — всклокоченный и бледный, с сумасшедшими, отчаянными глазами.

А с улицы уже доносился степенный говорок Сергея Архиповича, басовитый голос Ипатия и раскатистый смех дяди Володи…

Собирались гости.

Глеб часто оставался в лаборатории института: они с Наташей стали студентами вечернего отделения. Помогал старшему лаборанту кафедры технологии обработки металла Феоктисту Феоктистовичу, или, как его называли студенты, Феоктисту в квадрате, управляться с приборами и деталями. Однажды, возле машины, на которой обычно производят испытания пластин на разрыв, Глеб увидел оставленную кем-то тетрадь. Он хотел уже было положить ее в шкаф Феоктиста Феоктистовича, но внимание привлекли знакомые завитки милого почерка. Глебу казалось, что сквозь эти круглые бисеринки букв просвечивали бесконечно родные, лукавые глаза Наташи.

Он взглянул на первую страницу и прочитал, не отрываясь:

«Прежде всего — последовательность. Затем — сдержанность и терпение. Как ни совершенно крыло птицы, оно никогда не смогло бы поднять ее ввысь, не опираясь на воздух.

Факты — это воздух. Без них вы никогда не сможете взлететь. Но не превращайтесь в архивариусов фактов, пытайтесь проникнуть в тайну их возникновения, ищите законы, ими управляющие. Затем скромность. Никогда не думайте, что вы уже все знаете.

И как бы высоко ни оценивали вас, всегда имейте мужество сказать себе: я — невежда…»

Дальше шли строки, густо подчеркнутые красным карандашом.

«Не давайте гордыне овладеть вами. Из-за нее вы будете упорствовать там, где нужно согласиться, из-за нее вы откажетесь от полезного совета и дружеской помощи, из-за нее вы утратите меру объективности.

Третье — это страсть. Помните, что наука требует от человека всей его жизни. И если у вас было бы две жизни, то и их бы не хватило вам. Большого напряжения и великой страсти требует наука от человека. Будьте страстны в вашей работе и в ваших исканиях».