Ян Винецкий - Человек идет в гору

Глеб невольно улыбнулся и быстро захлопнул дневник: в коридоре раздались шаги. «Феоктист в квадрате! — подумал Глеб, — сдам ему лабораторию и пойду спать, уже полночь».

Но в открытой двери выросла фигура Ибрагимова.

— Я занимался в спортзале. Гляжу — в лаборатории свет горит, думал, забыли погасить, — сказал Фарид.

Глеб отвел глаза, покраснел, неловко пряча дневник Наташи в стопку тетрадей и учебников.

— Пошли, полуночник, домой, а то проспим завтра на работу.

— Сегодня, — поправил Глеб неулыбчиво и отчужденно.

Ибрагимова давно беспокоил внезапный холодок в его дружбе с Глебом. Они росли на одной улице, играли в лапту и горелки, иногда дрались, но быстро мирились, и эти примирения были такими бурными, полными мальчишечьей страсти, мечтаний и доброты, что воспоминания о них еще и сейчас излучали теплоту.

Они вместе учились в школе. Правда, Ибрагимов вынужден был уйти из седьмого класса на завод: война, не считаясь с его возрастом, сделала его главой семьи из трех малолетних сестренок и больной матери.

Но как только окончилась война, Ибрагимов поступил в вечернюю школу рабочей молодежи и теперь уже занимался в десятом классе.

«Что же приключилось с Глебом? — спрашивал себя Ибрагимов. — Отчего он дуется на меня, как мышь на крупу?»

Сомнений быть не могло: Глеб ревновал его к Наташе. Ибрагимов имел возможность убедиться в этом не раз.

Теперь он решил поговорить с Глебом откровенно.

Они вышли из института на тихую, пусто запорошенную листопадом улицу. Вдали зарницами вспыхивали электрические разряды трамвайных и троллейбусных линий.

Они шли молча, безотчетно впитывая в себя мягкую, ласковую тишину ночи.

— Глеб, — сказал вдруг Ибрагимов, и в голосе его послышалось волнение. — Давай поговорим начистоту, по-комсомольски.

— Давай, — глухо ответил Глеб, не поворачивая головы.

— Когда ты пришел на завод и очень скоро о тебе заговорили как о хорошем токаре, я обрадовался, как будто хвалили меня самого, честное слово! Гордился за тебя, Глеб! Потом узнал, от ребят, что ты стал чемпионить, форсить своим уменьем, плюнул на товарищей, я сначала даже не поверил. А побыл на вашем собрании — сам увидал…

«Он заходил за Наташей, — думал Глеб, с неприязнью вслушиваясь в слова Ибрагимова. — И, не застав ее, не нашел ничего лучшего, как читать мне нравоучения».

— Тебе-то какое дело до всего этого?.. — процедил сквозь зубы Глеб.

— Потому что так комсомольцы не поступают! — загорячился Ибрагимов. — Погляди на Наташу — на ней лица нет. И все из-за тебя, шайтан! Она рассказала мне, как ты оскорбил ее после собрания.

— Рассказала, — повторил Глеб онемевшими губами. И вдруг, повернув к Ибрагимову перекошенное от злости лицо, закричал: — А ты и рад этому! Рад! Ну и гуляй с ней, утешитель, помоги ей забыть меня!

Ибрагимов отшатнулся. Ярость вот-вот готова была вспыхнуть и в нем, но он большим усилием сдержал ее.

— Ты плохой товарищ, Глеб, если думаешь, что я могу изменить нашей дружбе… — Голос Ибрагимова дрожал. — Если ты думаешь, что я с Наташей…

Он повернулся и, обиженный, злой, пошел широкими шагами. Ветер теплой рукой ерошил его мягкие волосы.

С Гусевым у Чардынцева пошли нелады.

Началось с того, что секретарь партийного комитета обвинил Чардынцева в шельмовании стахановца второго механического цеха Глеба Бакшанова.

— Понимаешь, что ты наделал? Вместо того, чтобы поддержать лучшего нашего рабочего, активнейшего рационализатора, ты преследуешь его… Это же… политическое недомыслие!

— Странно от тебя слышать такие слова, Федор Антонович, — спокойно сказал Чардынцев. — Критику неправильного поведения комсомольца Бакшанова ты называешь политическим недомыслием.

— Критику! — вскипел Гусев. — Надо же знать, где и как критиковать. Теперь, когда нам надо поднимать народ по примеру передовых, ты подрываешь авторитет этих людей.

— Так ли ты представляешь понятие «авторитет», Федор Антонович? По-твоему, авторитет — это непорочное одеяние, к которому не смеют прикасаться руки «нечистых». А на самом деле, если человек умеет воспринимать критику и исправлять свои ошибки, от этого его авторитет нисколько не страдает.

Глеба Бакшанова критиковало комсомольское собрание;.

— Но ты не повел собрание по правильному, партийному руслу!

— Очень правильное было собрание, Федор Антонович. Живое, страстное, и нам с тобой следовало бы сделать из него некоторый вывод.

— Какой?

— Первый и самый главный: не следовало парткому оставлять второй механический без партийной организации. В годы войны там было десять коммунистов, и цех был впереди. А потом администрация разметала людей: одних — в другие цехи, других — на учебу, и во втором механическом осталось только два коммуниста. А ты не вмешался в эти неправильные действия администрации.

Гусев понимал, что Чардынцев был прав. Но согласиться с Чардынцевым, по его мнению, означало признать свою оплошность.

Он нахмурил широкие, нависающие на глаза брови:

— Мы говорим не о том. Речь идет о твоем неумении поддержать лучших стахановцев, увлечь за ними всю массу.

Чардынцева забеспокоил осколок, а это предвещало вспышку гнева.

— А ты умеешь увлекать массу? Кого повел ты за героями-одиночками, в том же, например, втором механическом? — сказал Чардынцев, сдерживаясь.

— Мы призывали людей агитацией, примером.

— Призывали, увлекали, поднимали. Митинговщина! Да, голая митинговщина, таков твой стиль, Федор Антонович. А нужна кропотливая, черновая, внимательная работа с каждым человеком. Только так можно подготовить успех. А у тебя все — «в общем масштабе».

— Вот как! — поднял брови Гусев. Рука его, державшая папиросу, заметно дрожала. — Ты пришел учить меня работе с заводским коллективом. Меня, за плечами которого десятилетний опыт партийной работы в промышленности! Спасибо, брат. В годы войны секретарь обкома товарищ Булатов, спроси его, ставил меня в пример и посылал ко мне учиться партийной работе.

— Не надо постоянно оглядываться на годы войны, Федор Антонович.

— А что, забыть эти годы?

— Нет, глядеть вперед.

— Глядеть вперед — не значит глядеть вверх. Вот еще у меня имеется факт. Коммунистов Петра Ипатьевича и Тоню Луговую ты назвал оппортунистами. Что это, как не политическое верхоглядство, мальчишество?!

Чардынцев встал. Он не столько был обижен, сколько удивлен.

Когда он их называл оппортунистами? Он говорил, что они не боролись за партийную линию, мирясь с отставанием цеха. Разве это неправда?

Одно из двух: или Гусев не взлюбил его и каждое слово Чардынцева вызывает в нем безотчетное возражение, или Гусев — «весь в прошлом», отставший обозник.