Анна Лупан - Обрести себя

Обессиленные люди двигались молча, не зная точно куда. Одно было ясно: им поручили дело, и они должны довести его до конца.

— Если бы попалось село, мы бы оставили стадо там, — рассуждал сам с собой старик.

Мало-помалу начал заниматься рассвет. Новый день не принес облегчения. Когда рассвело, они увидели, сколько удалось пройти, увидели — и ужаснулись. Буг так же далеко, как и накануне. Старик видел, что ребята окончательно вымотались. Но что же делать? Не видно никакого человеческого жилья, где бы можно было оставить раненого внука.

— Послушай, Ионикэ, может быть, вы с Илиешем останетесь тут? А потом мы вернемся за вами. С повозкой. Ты согласен?

Старик наклонился над носилками, в голосе слышались слезы отчаяния.

— Оставьте меня, дедушка, — безразличным тоном ответил Ион.

Лицо его стало белым, губы запеклись.

— Видишь, скотина разбаловалась, — продолжал дедушка, ища оправдания. — Так скорее доберемся до моста. И тогда все сразу уладится. Не может быть, чтобы мы не нашли повозку или машину.

— Хорошо, дедушка.

— Может, и доктора найду. А сейчас доберемся вон до того шалаша, и там ты останешься. Ну как? До вечера я вернусь.

— Хорошо, дедушка.

Шалаш стоял посредине огорода. Внутри была постелена солома, стоял кувшин с водой, лежало несколько огурцов и узелок с солью.

— Наверно, сторожа оставили, — высказал предположение Григорий.

Дед немного оживился, вышел, огляделся, ища хозяев шалаша. Ведь кто-то тут только что закусывал. Должны же быть люди!

— Может, сторож побежал в село или еще куда, — проговорил дедушка. — Одни не будете, придет же сторож. Скажете ему, кто вы и откуда. А я к вечеру вернусь.

Дед Епифан, спотыкаясь, пошел по пашне. Боря и Григорий молча последовали за ним.

Охваченный грустью, Илиеш долго глядел им вслед. Потом попытался разговорить Иона, но тот еле-еле ворочал языком. Со скуки Илиеш побрел по огороду. Спустя некоторое время залез на абрикосовое дерево возле шалаша, посмотрел, не видно ли старика со стадом. Затем нарвал щетинника и подстелил Иону, чтобы мягче было лежать. А день никак не кончался. Солнце словно застыло на месте. Это был самый длинный и самый тоскливый день в жизни Илиеша.

Боль, видимо, отпустила Иона, и он задремал. Илиеш лег рядом с ним. Вскоре их не смогли бы разбудить и пушки… Над ними пролетали целые стаи немецких самолетов — к переправе. Там громыхали глухие разрывы. Затем освободившиеся от бомб «юнкерсы» шли обратно. Илиеш не слышал и не видел их. Когда он наконец открыл глаза, было уже темно. Деда все еще не было. Ион, пышущий жаром, лежал с открытыми глазами.

— Тебе полегчало? — спросил Илиеш.

— Почему не вернулся дедушка? — простонал тот.

— Наверное, не нашел повозку, — успокоил его Илиеш.

Повернувшись на другой бок, Ион вновь словно провалился…

Какое счастье, что на свете существует сон. Погрузился в сновидения — и все беды позабыты…

Только на третьи сутки в полдень, вернулся дед Епифан. Один. Пеший. Не взглянув на Илиеша, присел рядом с раненым, пощупал его лоб и долго сидел так, поджав ноги и склонив голову на колени.

Наконец он сказал, не поднимая головы:

— Переправил ребят за Буг. Теперь один бог знает что с ними будет. Но я их переправил. Хозяин шалаша так и не приходил?

— Нет.

Илиеш хотел спросить о многом. Только очень уж мрачен дед. И все же не вытерпел:

— Ты не нашел повозку?

— Повозку? — переспросил старик, словно не расслышав. — Повозку? — И, обхватив голову руками, затих.

Ион пожаловался, что ему холодно. А между тем страшный зной палил все живое. Старик накинул на внука армяк, пощупал его лоб.

— Он горит, горит, как огонь, — бормотал дедушка, разматывая повязку на ноге Иона.

Нога вздулась, затвердела, как бревно. Вокруг раны были видны желтовато-сизые пятна. Натянутая кожа, готовая вот-вот лопнуть, водянисто блестела.

Дед Епифан поставил на костер жестянку из-под консервов, вскипятил воду.. Потом, когда кипяток немного остыл, принялся промывать рану. Теперь совсем отчетливо стали видны подкожные сизые пятна. Старик растерянно, с нескрываемым страхом глядел на них. Илиеш что-то спрашивал, но старик даже не слышал, все глядел оцепенело на загнивающую ногу.

Он хорошо знал, что означает эта блестящая синева на живом теле. Не раз встречался с ней в четырнадцатом году в лазарете, где некоторое время служил санитаром. Гангрена. До сих пор кровь леденеет при воспоминании, как она, словно вытягивая когти, ползла по телу раненых и пожирала столько молодых жизней. Иногда она действует молниеносно, иногда довольно медленно. Но результат один: смерть. Спастись от нее можно лишь одним способом. Он известен всем…

Бледное лицо Иона покрылось крупными каплями пота.

— Жарко…

Старик откинул куртку, заботливо вытер ему лицо.

— Ох, Ионикэ, Ионикэ. Чем может помочь тебе дедушка?!

«Лучше бы в меня попал тот осколок, — думал старик. — Я уже прожил свое. Бедная Лимпиада, много испытаний выпало тебе в жизни. Вот сижу как истукан и бессилен помочь ему. А он, бедняга, страдает».

Вдруг, очнувшись будто от толчка, дед решительно сказал:

— Илиеш, здесь недалеко, за холмом, я видел хутор. Пойду туда, поговорю с людьми, может, к кому-нибудь перенесем Иона.

— Иди.

Илиеш снова остался наедине с больным. Пришла ужасная мысль, что дедушка, может, не вернется сегодня, и опять им придется ночевать одним среди пустынного поля. Но дедушка вернулся, и значительно раньше, чем можно было ожидать. Илиеш вскрикнул от радости. Дед почему-то не ответил обычной своей улыбкой, обняв мальчика за плечи, отвел в сторонку и устало сказал:

— Все. С нами кончено, Илиеш. Бедный Ионикэ. Там в селе уже хозяйничают немцы.

Что значит «хозяйничают», Илиеш уже понимал. Ему не терпелось расспросить дедушку, кое-что самому рассказать ему. Но тот не дал возможности вставить даже словечко. Он говорил так, будто боялся, что если умолкнет, то небо обрушится на них.

Чутье подсказало Илиешу: дедушка говорил так много не потому, что соскучился по живому слову, а потому, что у него невыносимо тяжело на душе и этим он хочет заглушить свою боль. Скопилось столько, что старик уже не в силах сдержаться. Он рад был бы, если б Илиеш кое-что из сказанного и не услышал.

Постепенно голос старика стал гаснуть, усталость тянула его к земле. И понятно — ведь столько дней на ногах.

— Варево из череды на парном молоке успокаивает боль, — пробормотал он, засыпая. Поседевшая от времени и забот голова склонилась на плечо.

Все же он успел заметить:

— Илиеш, погляди, не нужно ли чего Ионикэ…

Потрескавшимися губами Ион что-то чуть слышно бормотал. Илиеш, не разобрав слов, решил, что тот хочет есть. Он намочил в воде последний кусочек засохшего хлеба и поднес больному. Ион с усилием повернул голову.