Анна Лупан - Обрести себя

На лице Георгия снова появилась улыбка. Теперь-то деваться некуда: парень все же склонит голову. И весь их род склонит голову. Пусть знают все, как он наказывает тех, кто поносил его, унижал его достоинство.

Ангелина лихорадочно искала одежду — никак не могла найти свою кофточку. Идель плакал и сильно дрожал. В глубине комнаты с трудом поднялся на костылях Ион и вышел в круг света.

— Брось, не одевайся, тетя Ангелина. Они ищут меня. Я — коммунист. Чего вам от меня надо?

Шеф искоса поглядел на него.

Подумал о чем-то, затем с тем же притворным равнодушием ответил:

— Знаю. Одевайтесь.

Вскоре комната опустела.

— Илиеш, иди к Евлампии, — выходя крикнула Ангелина.

— Молчать! — оборвал ее шеф.

Георгий выходил последним. С порога он бросил еще один взгляд на одинокого мальчика, оставшегося в доме, где все было перевернуто, и захлопнул за собой дверь. Его проводил жалобный вой пса. Очевидно, учитель пнул его. У соседей закукарекали петухи. Илиешу хотелось завыть, закричать, заплакать, но не было сил. Коптилка устало трещала, испуская черный дым. Кончалось масло. На дворе стояла еще ночь, до утра было далеко. По стенам плясали черные тени, они, казалось, готовы были броситься на него.

Вот тебе и «дома»! Разве может кто-нибудь чувствовать себя дома, когда на свете война? Илиеш боялся даже теней. Ему хотелось только одного: скорей бы наступил день, чтоб он мог выйти во двор, увидеть хоть одного живого человека. Какие счастливые Боря и Григорий! Ведь они за Бугом! Какое несчастье, что он не с ними. Пусть бы даже взяли его в жандармерию вместе с матерью и дедушкой.

В сенцах снова послышались шаги. Мальчик прижался к печке. Подозрительно оглядываясь, в комнату вошел Тоадер Мунтяну.

— Что случилось, Илиеш? Вышел подкинуть корм овцам, слышу — собачий лай…

— Забрали маму, дедушку и Ионела.

— Что ты говоришь?!

— У нас на чердаке нашли Иделя, его тоже взяли жандармы, которых привел Георгий Ботнару.

Тоадер сунул под мышку одежонку, задул гаснущую коптилку и взял мальчика за руку:

— Идем, поспишь у меня.

Была холодная осенняя ночь. Валурены молчали, окутанные тьмой. В небе мерцало несколько звезд. Далеко на окраине слышался собачий лай, и пьяный голос распевал новую, родившуюся в войну песенку про незадачливого маршала Антонеску.

— На рожон лезут, никак не смирятся, — сказал Тоадер, нащупывая перелаз. — Давай руку. Держись.

Через несколько дней Ангелину освободили.

В то утро туман заволок окрестности. Тоадер повалил заборчик в их дворе у погреба и заново ставил его.

— Есть такая трава, — говорил он Илиешу, — трава, которая приносит счастье. Только редко кто находит ее…

Илиеш слушал с разинутым ртом. Кому, как не ему, нужна эта трава! Внезапно у него пропал интерес к рассказу. Он выронил камень, который держал в руках.

— Мама! — Илиеш еще не верил своим глазам.

Ангелина шла к ним напрямик по огороду, через картошку. Она подошла, села на мокрую траву в нескольких шагах от них и спросила, будто не уходила никуда:

— Зачем ты повалил его, бадя Тоадер? Забор был еще прочный.

— Отвести душу, — ответил Тоадер, заторопившись.

Он знал своих соседей. Если Ангелина после всего происшедшего говорит о таких незначительных вещах, значит, ей нечего больше сказать, значит, дела обстоят плохо, хуже не может быть. Она казалась больной, плечи ее опустились.

— Пойди, Илиеш, открой двери, я сейчас приду, — сказала Ангелина.

Когда Илиеш побежал к дому, она упала на кучу мусора и зарыдала в голос. Сквозь дыры в кофте виднелась спина — синяя, как спелая слива…

Иделя в ту ночь расстреляли. Иона и деда Епифана суд приговорил к каторжным работам.

Жизнь в селе замерла. Стояла тусклая, тоскливая осень. Богател только отец Ольгуцы — Истрати. Он не знал, что такое усталь, день и ночь возил добро, наполняя свои амбары. В полях гнили на корню кукуруза, подсолнух, виноград. Вот уж было ему где развернуться! Георгий Ботнару показывал свою власть. Люди боялись его. Редкие письма, приходившие в Валурены, почтальон не разносил, как прежде. Их оставляли в школе на цензуру Георгию. Горе было тому, кто проходил мимо Ботнару, забыв снять шапку. Изглоданный болезнью, он чувствовал, что долго не протянет, и ненавидел все здоровое.

Ангелина боялась его, как злой болячки. Когда видела, что он направляется к ее дому, запиралась на засов.

Приближалась зима, дни ползли молчаливые и тоскливые. Вести с фронта приходили с большим опозданием, и трудно было отыскать в них крупицу правды.

Илиешу с матерью жилось трудно. Сперва продали Вьюна. Затем пришлось расстаться и с коровой. Хозяйство разваливалось. Со своей полоски кукурузы Илиеш вывозил урожай на тачке, которую смастерил дедушка. Подростку в это время пошел четырнадцатый год. Работал он как проклятый, желая избавить мать от всяческих забот. О себе не думал, в село почти не ходил. Только иногда встречался у колодца с Ольгуцей. Но та всегда торопилась, боялась, чтобы не увидел с ним отец.

Несмотря на все старания Илиеша, в дом прокрадывалась нищета. Рвались рубашки, и не из чего было шить новые. Не было топлива, мыла, а вкус молока и мяса мать и сын вовсе забыли. Кроме Евлампии, редко кто заходил к ним. Об Ионе и дедушке вестей не получали.

Шел второй год войны. Бузина и крапива во дворе выросли под самую крышу, почти все тропинки заглушил густой бурьян. Хозяйствовали одни женщины. Большую часть времени Илиеш проводил в поле. Ломоть кукурузного хлеба и головка чеснока служили ему пищей на весь день. Ангелина полола грядки у хаты. Вечером она встречала сына тарелкой борща. Он садился во главе стола, где некогда было место Романа, и уплетал все, что она подавала.

Он тосковал по Иону и дедушке. Написать бы им, но куда? Вот бы найти стебелек той травы, о которой говорил ему Тоадер Мунтяну! Иногда он целыми днями бродил по холмам и долинам в поисках ее. И каждый раз, когда он натыкался на неизвестную ему траву, бежал к Тоадеру и с надеждой спрашивал:

— Дядя Тоадер, эта?

Сосед брал ее, мял в пальцах, нюхал, пробовал на язык и говорил:.

— Вроде похожа, но не она, побей ее бог!

Бывало по утрам вместо петуха Илиеша будил крик — плач чьей-нибудь матери, жены или сестры, узнавшей, что она осталась вдовой, лишилась сына или брата. Причитания звучали на заре так щемяще-тоскливо, что Илиеш не выдерживал, хватал сапу и, забыв про еду, спешил в поле.

В поле все-таки лучше. Сырой запах свежей борозды щекотал ноздри, пьяня, как вино. Его околдовывало журчание источников, чириканье птиц. Он с удовольствием переносил зной; запах раскаленной земли напоминал ему аромат свежевыпеченного хлеба. Илиеш оставался в поле до сумерек. Наступала ночь, а он все продолжал работать, не замечая, что другие уже окончили работу и ушли домой.