Анна Лупан - Обрести себя

Лежать на раскладушке было неудобно, все казалось — свалишься. Несколько раз вставал, поправлял постель. Сквозь стенку из соседней комнаты доносился ровный храп. Чулика, конечно, не позволил себе проснуться, чтобы сказать Илиешу «Добро пожаловать». Ну и прекрасно. Не надо выяснять отношения, все ясно с первой минуты. Теперь уже ничто не вынуждает лицемерить, говорить не то, что думаешь.

Илиеш твердо решил уснуть, натянул одеяло на голову. Однако храп, который сперва чуть слышался из-за стенки, стал стремительно усиливаться и наконец зазвучал с такой силой, что казалось, закачалась раскладушка. В крайнем раздражении Илиеш сбросил одеяло, поднялся. Что за чепуха? В доме стояла тишина! Значит, виновато лишь воображение. Да, замутилось, перемешалось все в душе. Развеялось столько напрасных надежд. Ведь он ехал с открытым сердцем, с желанием сблизиться с матерью. В ее письмах, между строк, он находил затаенную боль и скрытое волнение. В последнее время она писала ему чаще обычного, достаточно часто, чтобы он понял, что она нуждается в нем, что она соскучилась по нему. Эти письма и придали ему решимости, когда он задумал вернуться. Он надеялся при встрече выяснить все до конца, устроить так, чтобы им всем было хорошо. И вот — выяснил! Сколько вариантов встречи нарисовал он себе, но такой — такой даже не представлял. Те несколько обычных фраз, которыми они обменялись с матерью, могли принадлежать совсем чужим людям, а не матери и сыну, встретившимся после долгой разлуки. Илиеш тяжело вздохнул.

Нет, эта ночь должна помочь им найти друг друга, иначе утром, при свете дня, у него не хватит решимости и тепла Он тихонько подошел к двери, за которой скрылась мать, бесшумно отворил, заглянул в комнату. В полутьме светлым пятном виднелась подушка, там спал на маленьком диванчике Дануц — брат, которого он еще ни разу не видел. Кто знает, какой человеческой породы этот Дануц? Мать спала спокойно, свернувшись под одеялом калачиком, положив обе руки под голову. Его душа всколыхнулась, он едва сдержал себя, чтобы не броситься перед ней на колени. Нет, он все-таки сумасшедший. В наши дни сыновья более сдержанны в проявлении любви к родителям. Да и он сам не из сентиментальных слюнтяев. Он не понимал, отчего его захлестнул этот прилив тепла, любви, привязанности, жажды ответного доброго слова. В эту минуту ему хотелось открыться ей, сказать, что он любит ее, что он не такой уж плохой, как кажется. Он добр, только слабоволен, мягок и очень одинок в этом переполненном людьми мире. Он ведь отлично понимает: тридцать лет — пора зрелости, надо обрести какое-то равновесие. Но что поделаешь, если все получилось вот так, как получилось, а не иначе, и, кроме медвежьей шкуры, у него ничего нет? Что теперь — биться головой об стенку? «Мы оба виноваты, мать, слышишь, оба. Так что не смотри на меня с укором, ведь мои руки не изнежены, они в мозолях и ссадинах, а сам я постарел больше, чем ты».

Да, он любил ее по-сыновьи. Но не эту, белую, сытую и заплывшую жирком равнодушия, чье лицо угадывалось в сумраке комнаты. Не эту, а ту, которая давным-давно встретила его однажды на пороге родного дома, когда он вернулся из эвакуации. Разве забудет он это? Измученная, похудевшая, исстрадавшаяся, она встретила его такой светлой улыбкой, что даже теперь, по прошествии стольких лет, эта улыбка еще греет его. Много воды утекло с тех пор. Изменилась она, изменился и он сам, и обратно дорожки к ней нету — заросла бурьяном и чертополохом. До чего же он был наивен, полагая, что можно тронуть ее душу, разом вычеркнув годы и годы, что можно возвратиться в детство, в юность…

Илиеш бесшумно вышел, притворил дверь. Приступ слабости прошел, буря внутри его отбушевала. И ему теперь было все равно, что будет думать и как будет относиться к нему мать. Вслед донесся голос Ангелины:

— Это ты, Илиеш?

— Я.

— Чего ищешь?

— Спички.

— Пошарь на подоконнике, возле фикуса.

— Уже нашел. Спи.

Он вытащил из кармана спички и зажег, чтобы она слышала.

Лег, но сон не шел. Слишком утомился. Лежа на боку и подперев голову рукой, он предался размышлениям. Между тем стало светать, в комнате уже различались контуры предметов. Было тихо. Не без удовлетворения он отметил, что мать тоже не спала, раз услышала, как он вошел. Значит, и ей его приезд не безразличен. Из отдельного уголка его совести выглянул некто маленький по имени Спиридуш, поглядел с укором: «Не узнаю тебя, Илиеш Браду. Чтоб ты радовался страданию другого? До чего низко ты пал! И чего тебе надо, чего не хватает? Люди тебя приняли, приютили, поднесли вина, а ты… Ай-яй-яй! Стыдно!»

«Это моя мать, — возразил Илиеш, — она обязана».

«Обязана кормить тебя в тридцать лет? Такого здоровенного, самостоятельного, умного? — Спиридуш сардонически скалил зубы. — Знаешь, ты очень забавный парень. А не думаешь ли ты, что пришла пора самому обогревать и поддерживать других? А? Об обязанностях ты забываешь?»

«Я всегда их имел с избытком».

«Наконец, твой долг…»

«Замолчи, я никому не должен».

«Нет, брат, должен. Да еще как!»

«Кому это, смею спросить?»

«Всем людям. И матери, и младшему братику, и Чулике».

«Я должен Чулике?! А ну, убирайся отсюда!»

Спиридуш с грустью покачал головой и присел рядышком.

«Не надо буйствовать. Вспомни годы сразу после войны. Как доставалось людям? Даже желуди в лесу и то исчезли. Может, некстати воспоминания? Но без вчера нету и сегодня, все связано — прошедшее с нынешним, с будущим… Не нам с тобой менять этот порядок. Так что такая забывчивость человеку не к лицу. Ты-то, Илиеш, так и не узнал вкус желудей. Почему? Потому что мать время от времени присылала мешок картошки. А знаешь, почем тогда была картошка? Тебя не интересовало, Илиеш, откуда мать брала ее? Сказать? Не надо? Я же знал, что ты парень смекалистый… Однако тебе не приходило в голову рассчитаться с Чуликой за ту картошку. Почему? Ты же гордый и самолюбивый, а Чулика, как известно, жадный».

«Думал, конечно, думал отдать Чулике, чтобы не быть у него в долгу. Да все не получалось, не держатся у меня денежки».

«Значит, помнишь? А раз так, то я тебе больше не нужен».

И Спиридуш исчез…

Вот так всегда — появится, взбудоражит и исчезнет.

За окном послышался шум троллейбуса, шаги первых прохожих. Илиеш выглянул в окно — на улице был густой туман. Илиеш снова растянулся на своей раскладушке, и прежние мысли закружились вновь. Так оно и есть, Чулика спас его в те голодные времена. Разумеется, кормил Илиеша ради Ангелины, которая понимала, что, оставив сына Лимпиаде и укатив в город с Чуликой ради красивой жизни, она опозорилась перед всей деревней и опозорится окончательно, если еще и не будет присылать сыну еду. Кроме всего прочего, она любила пускать пыль в глаза: пусть подивятся в Валуренах, как она подкармливает своего сыночка. Однако Спиридуш глуп как пробка. Подумаешь, мешок картошки в месяц. Илиешу было тогда шестнадцать лет, разве только в картошке нуждался он? Да и не ему присылали ее, а Лимпиаде — вроде бы в знак благодарности. А бедная Лимпиада заботилась о нем, как родная мать. Только она знала, какой ценой приходилось сводить концы с концами. И присланный Ангелиной мешок картошки значил в этом балансе ой как много.