Анна Лупан - Обрести себя

Дни были наполнены армейскими заботами, так что времени на отвлеченные размышления не хватало. Иногда ночью он просыпался в испуге: казалось, кто-то позвал.

Постепенно в клубке противоречивых мыслей, терзавших его, он нащупал ведущую нить. Так лошадь находит правильную дорогу даже в буран. Советская власть была его властью, властью миллионов таких же, как он. Это очевидно, и тут никаких кривотолков не может быть, он не мог допустить и тени сомнения в ее справедливости. А то, что произошло с Ольгуцей, — недоразумение. Когда-то дед Епифан любил повторять: «Самый святой храм — это душа человека». Илиеш по наивности думал, что дед шутит. Теперь он в полной мере удостоверился в справедливости слов деда. Как бы ни было тяжело, не дай зачерстветь душе. Без этого человек не более чем механизм. Дедов завет помогал перебороть приступы равнодушия, неверия в справедливость.

Существует в армии чистая комната с длинным столом под красной скатертью, с книгами и журналами, с портретами на стенах — своеобразная каса маре казармы.

Тут по вечерам можно полистать журнал, почитать книгу, написать письмо. Как-то Илиеш принялся сочинять письмо домой. Но писать было нечего. Чистый лист ждал слов. А он их не находил. Господи, как тяжело писать родителям, когда приближаешься к двадцати годам! Или, может быть, только ему так трудно, может, другие сочиняют лучше?

В конце стола Джафар с бывшим баптистом Софроном резались в шашки. Оттуда тянуло махорочным дымком — Джафар курил в рукав. Софрон морщил лоб, — видно, ефрейтор крепко прижал его.

«Служба идет нормально, — писал Илиеш матери. — Недавно съездил в отпуск в Валурены. Там все здоровы, все хорошо. Не обижайся, что не остановился в Кишиневе, чтобы зайти к тебе. Очень уж я стосковался по селу, а отпуск короток, не хватило бы времени побывать и у тебя, и там. К тебе приеду по окончании службы, если не будете ничего иметь против…»

Илиеш написал последнюю фразу, имея в виду Чулику: может, тому не захочется, чтобы Илиеш жил у них. Илиеш решил не называть его имя, мать поймет и так. Оставалась еще бо́льшая часть страницы, просто слов не хватит заполнить ее. Вроде все написал, что надо.

— О чем задумался, Брадуле?

С другого конца стола на него смотрел Джафар. Софрон уже ушел, посрамленный. Влажный воздух Прибалтики вливался в открытую форточку. Стекла слезились. Обрадовавшись, что есть причина отложить начатое письмо, Илиеш охотно откликнулся:

— О чем думаю? Об единицах измерения.

— Ну да! Шутишь. Тоже мне Архимед!

— Нет, ты послушай. Вот взять, к примеру, мое село. Когда я был маленький, оно казалось мне целым миром. Дом был просторен, как дворец. А теперь мне тесно дома, тесно в селе. А мыслям тесно на земле. Понял?

— Не раздувайся так сильно. Лопнешь.

Илиеш не подозревал, что слегка задел Джафара. Дело в том, что ефрейторская лычка слишком долго оставалась на его погонях. Человек должен хоть немного двигаться, иначе суставы срастутся. Смуглое лицо Джафара порозовело, глаза-маслины вспыхнули. Даже ближайшим друзьям Джафар не позволял напоминать ему, что за семь лет службы он не поднялся выше ефрейтора. Поэтому он сдержанно добавил:

— Орел не ловит мошек. Нефтянику военный ремень тесен. Ты мне дай буровой станок, я тебе покажу, что это значит. Там я генерал. Нефть — это красота неописуемая!

Илиеш удивился. Он и не подозревал, что этот ефрейтор,«военная косточка», мог думать о чем-нибудь другом, кроме строевой службы. Подумаешь, нефть! Еще можно понять человека, тоскующего по лесу, по морю, по высоким горам, но сохнуть от тоски по нефти — просто не укладывается в голове. Некстати вспомнилось, как в детстве не хотел обувать башмаки, которые дед Епифан смазал мазутом, чтобы смягчить их. До того от них разило! А тут человек говорит, что любит нефть…

— Вот демобилизуешься, поедешь к своей нефти.

— Конечно поеду. Только и к армии привык, прикипел. Боюсь, сниму гимнастерку — тосковать по ней буду. Столько лет служить! Война, а потом солдаты постарше уволились, нашему поколению досталось вас, салаг, воспитывать. Вот и боюсь, что, вернувшись домой, буду тосковать по военному делу, как сейчас по нефти.

Этот доверительный разговор вызвал в Илиеше желание рассказать Джафару о своем горе. Ведь когда-то надо открыться кому-нибудь. А Джафар парень настоящий, верный. В порыве откровенности Илиеш рассказал ему все, что с ним произошло во время отпуска. К его удивлению, рассказ не удивил Джафара.

— Я чуял, что у тебя не все ладно. Не зря вернулся раньше времени. Чего же так долго таился? Человек не может оставаться наедине со своей печалью. И с радостью тоже. Легче, когда откроешься другу.

— Отслужу — поеду ее искать. Где бы ни была — найду. Теперь у меня нет другого желания.

— Смотри. Как хочешь. Я, правда, не одобряю твоего безумия. Мой совет — ищи другую. Иначе совсем запутаешься.

— Все равно найду ее!

— Но сперва хорошенько все взвесь, подумай. Глупость легко сотворить, трудно потом исправить. Поверь мне, я старше. Девчат много, на одной свет клином не сошелся. А вообще я не специалист по сердечным делам. Вот винтовочный затвор или замок пулемета на ощупь разберу и соберу.

С того вечера Джафар при встрече смотрел на него с молчаливым сочувствием. А может, это только казалось Илиешу.

Прошло несколько месяцев, прежде чем пришла весточка от Ольгуцы. Конверт был слеплен из пожелтевшей бумаги. Наверно, в сумке почтальона было очень тесно и жарко, так как чернила местами расплылись. С трудом можно было разобрать написанное. Короткое послание было полно горечи. Девушка с зелеными, как молодая трава, глазами прощалась с ним навсегда. Прощалась так, словно уходила из этой жизни.

Странно — письмо это не расстроило, а успокоило его. В сердце зазеленел росток надежды. Теперь он хоть знает, где ее искать. И хотя его письма оставались без ответа, он не изменил своего решения. Ему рисовался день, когда они вместе с Ольгуцей предстанут перед Лимпиадой с просьбой благословить новую семью. Не будут же они — Илиеш и крестная — вечно сердиться друг на друга!

Милая крестная Лимпиада, теплый луч его бедного детства, как он смел нагрубить ей, как он, неблагодарный, посмел поднять голос! Кто ему дал право упрекать ее? Сердце его окончательно оттаяло, ему захотелось узнать, как живут Ион, Григорий, Пинтилий и остальные односельчане, с которыми, уезжая, не успел попрощаться. Илиеш не раз садился за письмо к Лимпиаде, но все не находил подходящих слов, чтобы объяснить, что не надо его судить строго, что тогда он был в гневе и натворил все сгоряча.

Так тянулось долго, пока толща времени, молчания и непонимания не стала такой, что ее уже нельзя было пробить обыкновенным письмом. Он много бы дал, чтобы узнать о том, что происходило после его отъезда в Валуренах. Но из родного села не было весточки, а мать в письмах не касалась валуренских знакомых.