Анна Лупан - Обрести себя

Дома было пусто. Ион еще не вернулся с мельницы, а Лимпиада — из сельсовета. В селе во всю глотку орали предрассветные петухи. Он лег спать, не зажигая света. Все тело болело, особенно ныли плечи. Он совсем забыл, что вчера выворачивал такие камни из земли. Думая об Ольгуце, не мог отделаться от угрызений совести. Щемило сердце от жалости к ней. Зря не добился примирения и допустил, чтоб расстались так холодно. Теперь уже три дня до отъезда, а они, глупые, еще ссорятся. И главное — беспричинно, не зная из-за чего. Неожиданно для себя он вскочил с постели, начал быстро натягивать брюки, гимнастерку. Надо непременно помириться, иначе все равно не уснуть. Но стоило лишь вспомнить об Истрати, как пыл приутих. Охота была с ним сейчас разговаривать. Нет, лучше подождать утра. Утро вечера мудренее. И неожиданно для себя он крепко заснул. Вопреки намерениям, спал довольно долго. Во сне ему показалось, что его окликает знакомый голос, он знал, что спит, делал усилия, чтобы проснуться…

На улице стоял белый день. Видно, вчера все-таки переборщили у погреба Иляны — голова тяжелая, мутит. Вышел умыться. У плетня Лимпиада о чем-то толковала с соседями. До него долетели лишь обрывки фраз: «Мешок бросил… На лестницу… А сам удрал…» Илиеш подошел поближе.

— Разбудили тебя разговорами? — встревожилась Лимпиада.

— Сам проснулся. А ты, крестная, не ложилась? Неужто с вечера на ногах?

— Как видишь.

— Тяжела ты, шапка Мономаха! Не дают спать председателю сельсовета. О чем тут речь? Какие там мешки, лестницы? Кто убежал?

— Истрати Малай чуть не убил одного солдата: сбросил с чердака ему на голову мешок пшеницы, а сам деру. Куда-то скрылся.

Тяжелое предчувствие вонзилось в сердце. Не слыша себя, спросил:

— А Ольгуца?

Лимпиада посмотрела на него как-то странно — и с упреком, и испытующе. По всему было видно, что ей не хотелось услышать этот вопрос от него, да еще здесь, среди односельчан. Но раз вопрос задан, надо отвечать.

— Ты спрашиваешь про их девушку? — Лимпиада говорила медленно, будто штамповала каждое слово. — Ее не оказалось дома. А когда пришла, то побежала на вокзал догонять свою мать, которую уже отвезли туда.

Один из соседей грубовато пошутил:

— Ты что, не мог ее немного подольше задержать там, в овраге, если хотел, чтобы она осталась?

Собравшиеся посмеялись над шуткой. А Илиеш, вместо того чтобы поставить наглеца на место, стоял, вытаращив глаза, потеряв дар речи. Откуда узнала деревня о том, что он с Ольгуцей был ночью на берегу Смолиты? Но вникать в это ему было некогда. Как был, неумытый, в старой гимнастерке, не говоря ни слова, бросился к станции. Однако поезд с раскулаченными уже ушел. Илиеш еще не терял надежду: может, Ольгуца опоздала на поезд и вернулась домой? Утешая себя этим, помчался в деревню, с трудом сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Этого только не хватало. По мере приближения к дому Истрати он все ясней сознавал, что идет туда напрасно — никого там нету, никто его не ожидает.

И все же шел. Двигался механически, без сил. Он был противен самому себе. Как ни плоска была недавняя шутка соседа, в ней был здравый смысл. Чего им надо было ссориться? Сидели бы до утра у Смолиты в Девичьей долине, и теперь не надо было бы измерять деревенские улицы, отыскивая ее след.

Усадьба Истрати была пустынна. Ворота распахнуты, исчезли занавески с окон, опустела собачья конура. И только куча конопляной костры возле трепалки напоминала о том, что еще вчера тут весело трудилась девчонка с зелеными глазами, неугомонными, как два весенних ручейка. Илиеш уселся на забор, как раз на то самое место, где сидела она вчера. Ногой он медленно ворошил кучу костры, это успокоило его немного. Проходивший мимо Сырге с сочувствием проговорил:

— Что, Илиеш, надули тебя? Остался без Ольгуцы?

— Вроде бы так.

— Тряпка ты, растяпа! В таких случаях нечего вола за хвост тянуть, обошел вокруг алтаря два раза — и все. А то Истрати из нее соки выжимал — и ей же за него отвечать.

— Думал службу закончить.

— Думает знаешь кто? Теперь пеняй на себя, и нечего нюни распускать. А вообще, может, и к лучшему все это… А Истрати, последняя сволочь, скрылся. Этот и от смерти убежит, когда за ним придет. Но и власть виновата — не могли посторожить его хорошенько! Или твоя крестная не знала, на что способен Истрати? У него же совести вот столько нету, а сила как у бугая. Он не то что солдата — двоих одним пальцем уложит. А не знаешь, как там солдат, жив?

— Не знаю.

Сырге обошел вокруг Илиеша, с притворной придирчивостью осматривая его, состроил рожу, пытаясь развеселить приятеля.

— Слушай, ты что, белены объелся, что ли? На тебе лица нет. Сидит как истукан. А, понимаю! — Сырге хлопнул себя по лбу. — Все понимаю. Но ты, брат, не убивайся. Такова жизнь, найдешь другую. Чего-чего, а баб на наш век хватит. Земля прямо кишит ими.

И, считая, что утешил товарища, Сырге двинулся дальше. А Илиеш все сидел, шевеля ногой костру. Подошли еще несколько односельчан. Разговор шел о последних событиях, о наступающей новой жизни, о колхозе. Мужики обговорили все, выяснили, что надо ждать, что принесет добро, откуда может возникнуть зло. Каждую ниточку, каждую ворсинку из ткани, составляющей жизнь, они пощупали, исследовали, перемыли, перекрутили так и этак. О эти деревенские мудрецы, не так они просты, как может показаться постороннему!

Конечно же все сошлись в одном: правильно сделали, что устранили тех, кто мог помешать коллективизации. Все, что делалось в селе, совершалось на благо и в интересах всех. Не вызвало особых споров и то, что к числу кулаков отнесли Истрати Малая, который начал жиреть лишь после войны. Разве дело в том, с каких пор человек становится мироедом? Важно, что в нем страсть к наживе, звериная жадность подавляла все человеческое. Ради наживы, ради собственного обогащения он был готов родного отца убить. Легче у голодной собаки вырвать из зубов кость, чем перевоспитать Истрати или просто умерить его пыл. Односельчан беспокоило, как бы он, убежав, не натворил бед. А то пристукнет кого-нибудь или воровать начнет, тут он колебаться особенно не станет. Еще люди жалели его жену — уродилась несчастная.

Илиеш слушал эти суждения молча, не вставил ни слова. Безмолвно глядел на порог дома, который ни разу не переступил. Этот порог еще хранил тепло ног любимой. Он не понимал, что говорят собравшиеся односельчане. Кто из них потерял что-нибудь здесь? Кто из них мог хоть отдаленно представить, какая страшная пустота образовалась в его душе?

Все это происходило в разгар полевых работ, и у людей не было времени пространно комментировать происшествие. Вот зимою, попозже, сидя у теплой печки, может быть, не раз переворошат события этого дня, а сейчас все заторопились по неотложным делам. Жизнь продолжала свой бег, отставать никому не хотелось. И вскоре Илиеш остался сидеть на заборе один на один со своей печалью.