Анна Лупан - Обрести себя

— Открой, а то топором разнесу!

Больше от любопытства, чем от страха, Мариоара в конце концов отворила. Дочери проснулись и стояли за ней. Впервые в жизни они слышали, чтобы отец шумел, да еще ночью. Это даже любопытно.

Мариоара велела дочерям зажечь свет, у Пинтилия же спросила:

— С ума сошел, вислоухий?

Появление дочерей его озадачило. Он не желал их присутствия. Но, может, так оно и лучше. Чтобы не дать себе остыть и размякнуть, он выпалил заготовленную фразу:

— Ты не сердись, Мариоара, но я решил развестись с тобой.

— Что-о-о?

— Решил развестись.

— Как — развестись? Говори толком. Не понимаю.

— Развестись, что же тут непонятного? Ты сама по себе, я сам по себе. Вот и все.

— Не понимаю. Как так?

— А вот так, по-хорошему. Мне от тебя ничего не нужно. Беру сумку со своим инструментом и ухожу. Дочери уже большие. Нужно будет — помогу.

Мариоара начала понимать. Она замигала, складка, которая обозначала шею, углубилась. Она молчала, и ее лицо выражало даже некую грусть. Пинтилию стало немного жалко ее. Все же двадцать лет вместе прожили, вырастили двух девочек, похоронили трех ребят. Это целая жизнь. Если бы мальчишки не умерли, может, они привязались бы к нему и вместе они бы повлияли на вздорный характер Мариоары. А то ведь девочки всегда возле матери, ему не под силу перетянуть их на свою сторону.

И вдруг началось то, чего Пинтилий совершенно не ожидал. Складка под ее подбородком задвигалась, щеки стали свекольными, глаза сузились, из горла послышались странные звуки, как будто вода забулькала из бутылки. Пинтилий не сразу понял, что она — хохочет. Она смеялась аппетитно, ему никогда не доводилось слышать такого оскорбительного хохота. Смеялись вслед за матерью и дочери. Так это их развеселили его слова! Он хотел поддержать смех, чтобы сбить спесь с Мариоары, но у него ничего не получалось. Он стоял на пороге, оплеванный, униженный, бессильный. И ничего не мог придумать. Даже не верилось, что минуту назад он так решительно колотил в двери.

Мариоара заливалась вовсю, до слез, до икоты:

— Ха-ха-ха! Ох, под лопаткой закололо! Ох, смотрите на него, ха-ха-ха! Смотрите — разойтись хочет! Ой, умираю, держите меня! Ха-ха-ха…

Пинтилий отрезвел окончательно. Он молча стоял, не зная, как поступить. Смех жены неожиданно оборвался, она вытерла слезы запястьем и приказала:

— Подойди поближе.

Он покорно шагнул к ней.

— Дыхни.

В ночной холщовой сорочке она казалась еще солидней. Пинтилий дохнул. В тишине раздался отчетливый звук пощечины.

— С кем пил?

Пинтилий послушно перечислил приятелей.

— Они поили или ты их?

— Они, Мариоара, они.

— Завтра узнаю, тогда поговорим. А теперь сгинь с глаз. Развод хочет! Я тебе такой развод покажу, что никакие врачи не вылечат! Закройте за ним дверь. — Последние слова относились к дочерям.

Пинтилий не помнил, как добрался до своей каморки, сел на лежанку, свернул цигарку и жадно затянулся. Из темноты к нему на плечо прыгнул кот, пушистым хвостом провел по щекам. Это живое прикосновение привело его в чувство. Вот, значит, до чего докатился на пороге старости! Его просто выбросили вон из собственного дома. И дети с нею заодно. Что он им сделал, чем не угодил? Ведь так заботился, чтобы были сыты, обуты, одеты. Нате вам, смеются над ним, как над Петрушкой. Вроде он и не отец. Эх…

— Скверные мои дела, Грыушор, — пожаловался коту Пинтилий. — Скверно, скверно, очень даже плохо. Но ничего, я им еще докажу. У меня тоже сердце, слышишь, Грыушор?

Сердце? Какое там сердце — дупло старое. Но иногда в поисках тепла и в дупло прячется загнанная птица…

Он еще некоторое время подержал кота на коленях, погладил его, а потом поднялся, достал из-за печи вырезанные из корней козочку и лисичку, собрал в мешок свои колодки, различные шила, дратву, сапожный вар, заготовки, молоток. Постоял, свернул еще одну папиросу, вышел со своим мешком за калитку и бережно запер ее за собой. Уже на дороге вспомнил, что на лежанке забыл шапку. Вот беда-то! Зима на носу, а он без головного убора, без своей мерлушковой папахи. Хотел уже вернуться за нею, да вовремя удержался: вдруг во второй раз не хватит сил закрыть за собой калитку? Нет, лучше не возвращаться. А шапка? Ладно, была бы голова на плечах…

Было уже очень поздно, и Илиеш волей-неволей вынужден был отказаться от мысли зайти к Ольгуце. Они шли с Сырге, болтая о том о сем. Сырге принялся ругать Якоба: нет такого жмота во всей деревне, а уж завистлив — не дай бог!

— Весь в своего Оксинте, скряга ненасытный. Ну, скажи, зачем ему те плиты, что мы выкопали? Взял просто от жадности, чтобы другому не достались.

Илиеш сделал попытку оправдать своего двоюродного брата:

— А может быть, нужны, почем ты знаешь? Он ведь недавно дом отстроил. Не такой уж он живоглот, как ты думаешь.

— Да какое там! Только я сказал, что мне пригодятся те камни, как он бросился на них, будто черт на грешную душу.

— Оставь, это все чепуха. Зато теперь он от страха не знает, куда деться. Ведь плиты эти — из могильника. Понял?

Сырге от неожиданной мысли даже остановился:

— А что, если?.. Слушай, Илиеш, давай устроим ему одну шутку!

— Какую?

— Напугаем так, что не забудет до конца своих дней. Турками напугаем.

— Да ну его. Еще умрет со страху.

— Ничего ему не сделается, а мы повеселимся. А?

— Поздно уже.

— Да не будь занудой, Илиеш!

Илиеша не соблазняла эта затея. Слишком уж безликим был Якоб, даже не интересно его разыгрывать. Однако оставить одного Сырге было неудобно. Илиешу пришлось согласиться.

Якоб жил в еще не достроенной хате, без окон, без дверей. Только и успели, что обмазать глиной.

— Не знаешь, Илиеш, где он спит?

— Потолок готов только на кухне, значит, там и ночует.

Перед жилищем Якоба были кучи глины, соломы, груды камней, валялись пустые ведра. Осторожно, чтобы не наделать шуму, Сырге с Илиешем прокрались к окнам кухни. Сырге деловито спросил:

— В два голоса будем петь или в один?

— Давай ты один, а то он мой голос хорошо знает.

— Ладно, только поможешь, если увидишь, что один не справлюсь.

И Сырге завел речитативом, изменив голос:

— Ой, холодно мне, холодно, гяур проклятый, ты спишь себе в тепле! Отдай мне мои каменные покровы, чтобы мои косточки тоже согрелись! Ой, холодно, очень холодно, холодно…

Обратившись к Илиешу, Сырге шепотом предложил:

— Когда я буду петь про холод, ты стучи чем-нибудь, будто кто зубами лязгает от стужи, — и опять завел жалобным, тонким голосом. По представлению Сырге, у турок должны были быть тоненькие, бабьи голоса.

Его усилия не пропали даром — в доме послышался шорох, вспыхнул огонек свечи.

— Эй, гяур проклятый, верни мне мои камни!