Анна Лупан - Обрести себя

— Тоскую, — призналась она, смело отстранив обнаглевшую руку Сырге. — Конечно, тоскую. Я же не из глины слеплена. Но когда одолевает тоска, я зову того, кто знает, как угомонить ее. Ведь тоска эта с норовом, не каждому под силу ее унять.

— Значит, я не смогу? — захохотал Сырге.

— Поищи в другой стороне.

— Смотри-ка, она с шипами, а с виду и не подумаешь! — Сырге искренне удивился.

— Вдовам без шипов никак нельзя: много развелось козлов, что норовят в чужом огороде пастись.

Иляна легко поднялась, подошла к Илиешу и, ласково улыбаясь, спросила:

— Послышалось мне, или просил еще кувшинчик вина?

— Поздновато вспомнила. — Илиеш был явно недоволен.

— Я специально ждала, чтобы вино отстоялось. Или я не права, бадя Пинтилий? — Она вроде бы невзначай оперлась рукой на плечо Пинтилия.

Это неожиданное прикосновение моментально успокоило сапожника. Знает Иляна, как унять ураган!

Григорий начал вспоминать другие фронтовые похождения.

Стало прохладней, в домах гасли огни. Вот потухло последнее окно. И сторожить землю остались лишь звезды да угольки летнего очага Иляны. Растянулись, расслабились, отдыхая, дороги, которым с утра опять нести на себе машины и подводы. А кувшинчик Иляны стал еще проворней. Казалось, он сам — только отвернись — успевал слетать в погреб. Сапожник совсем захмелел, храбрость, задиристость улетучились, на смену им пришла печаль… Точнее — обида. В который раз он затягивал жалобную песню, да никак не мог угадать мотив:

Он был совершенно лишен музыкального слуха, песня напоминала скулеж побитой собаки.

— Да ну ее к лешему, такую горькую песню, бадица, — застенчиво прервала его хозяйка.

— Раз ты сказала — к лешему, пусть будет к лешему, Иленуца. Сырге, хочешь, я тебе императорские подметки сделаю? Хочешь? Принеси сапоги — подобью.

Расшумелись, развеселились мужики. Расстаться им было трудно. Илиеш понял, что в этот вечер ему уже не встретиться с Ольгуцей. Неприлично бросать друзей. Раз в жизни оказался с односельчанами за одним столом, чего же ломаться и строить из себя трезвенника! Откровенно говоря, здесь, под орехами, было не так уж и плохо. Он уже успел истосковаться по настоящей мужской компании, по задушевному разговору. А тут рекой лились анекдоты, всякие забавные истории.

Разошлись поздно, деревня досматривала уже вторые сны. Поддерживаемый с обеих сторон дружками, Пинтилий опять затянул свою песню:

Иляна крикнула через ограду, чтобы он замолчал. Григорий был того же мнения:

— Бадя Пинтилий, если дернул лишний стаканчик, так зачем всей деревне об этом знать?

— А если душа горит!

Уходил он, чувствуя себя разнесчастнейшим человеком. Его робкая любовь, которая прежде довольствовалась лишь ласковой улыбкой, теперь внезапно разгулялась, взбаламутила душу. Он готов был сесть прямо в дорожную пыль и выть по-бабьи. Ноги тащили его домой, а сердце рвалось обратно. Ведь дома он никому не нужен. Решив открыть свою тайну, он остановился, требуя от Григория совета. Должен же быть выход! Но тот, не вдаваясь в тонкости, утешал:

— В другой раз, Пинтилий, в другой раз. Ты сам дойдешь или до двора довести?

— Сам, сам. — Пинтилий оттолкнул сопровождающих и свернул в проулок. Спустя минуту оттуда раздался вопль:

Григорий обернулся к Илиешу:

— Надо довести до дома, а то наломает дров.

— Ты иди с ним, а меня ждут в другом месте. — Илиеш все же решил отколоться от товарищей.

— И я с тобой, — увязался Сырге.

Григорий простился с ними и побежал догонять разбушевавшегося сапожника. Где-то вдали голос Пинтилия еще раз вознес свою жалобу и затих. Наверно, Григорий утихомирил ночного солиста.

День закончился хорошо. Григорий, уняв Пинтилия, радовался неожиданному сабантую. В последнее время он знал мало веселья. Его сверстники давно поженились, а он все не мог найти свою суженую. Когда-то на фронте клялся себе, что если останется живым, то женится на второй же день после войны. Прошли годы со дня последнего выстрела, а он все ходит бобылем. Как-то даже не уловил перелома, который произошел в нем. Пропал обычный оптимизм, он стал рассудителен и ворчлив, как старик. Оживлялся, лишь рассказывая что-нибудь из фронтовой жизни. Ни танцы, ни девчата его не привлекали. Иной раз понравится девушка, но едва приблизится к ней, как очарование исчезает. А дня через два-три появлялась даже неприязнь к ней. «Неужели это старость?» — спрашивал он, ужасаясь. Его пугало собственное равнодушие ко всему, что так веселило и грело в молодости. Он старался стряхнуть тяжесть безразличия, преодолеть себя. Вот и сейчас, прикинув, не завалиться ли к какой-нибудь молодухе, он решительно зашагал домой. Спать.

Тем временем Пинтилий, прозванный в деревне мужем Мариоары, остановился у своей калитки, размышляя, вернуться к Иляне или уже поздно. Вернуться, естественно, очень хотелось. А вдруг она, горемычная, уже уснула? Разве можно ее тревожить! И так надрывается целый день с хозяйством, с детьми. А теперь, когда еще и он вошел в ее жизнь, совсем замоталась, тень тенью. И сколько так может тянуться? Найдется какой-нибудь лоботряс вроде Сырге, заморочит голову своими сладкими речами — и прощай Пинтилий. Некому больше будет согреть его на этом свете. Да, Сырге умеет к женщине подойти, они сохнут по таким хлыщам.

Бадя Пинтилий оторвался от калитки с большим трудом. Но, оторвавшись, решился зато на шаг, на который не хватало сил в течение двадцати лет. Вместо того чтобы пойти спать в свою старую избушку, он поднялся на веранду нового дома и с силой постучался в дверь. Мариоара и мысли не допускала, что он осмелится подняться ночью в ее хоромы, поэтому закрывалась на засов. Видно, спала крепко — он постучал вторично. Не слышит. Стал колотить изо всех сил.

— Кто там?

— Я. Открой!

— Кто это «я»?

— Я, Пинтилий!

Дверь слегка приотворилась, и в щели показалось заспанное лицо жены. Лицо круглое, полное, прилеплено прямо к плечам. Короткая шея ее в последние годы совсем исчезла.

— Овцы? — испуганно спросила она.

От этого возгласа винные пары улетучились из головы Пинтилия. Он со страхом вспомнил, что с вечера не закрыл овец. Если Мариоара узнает — убьет. Чувствуя, что мужество покидает его, он решил сразу схватить быка за рога:

— Не беспокойся, овцы целы. С тобой хочу поговорить!

— Поговорить?! Теперь, среди ночи? Да ты свихнулся!

Пока Пинтилий соображал, что еще сказать, она плюнула ему в лицо и захлопнула дверь. Ах, так? Выпитое вино снова забродило в жилах. И сапожник кинулся с кулаками на дверь.