Анна Лупан - Обрести себя

Стояла темная беззвездная ночь, ночь поздней осени. Тьма была густая, хоть ножом режь. Ночной пришелец замер, не решаясь переступить порог. Наконец она спросила тихо:

— Чего надо, бадица? Хочешь погубить меня?

Пришелец молчал, — видно, не мог найти подходящего повода, чтобы объяснить свой столь поздний приход. А может, он и в самом деле не знал, зачем пришел. Собрав силы, Иляна умоляюще промолвила:

— Уходи, уходи, пока никто не заметил, пока не попутал нечистый!

Если бы пришелец возразил или был бы посмелее, как и полагается мужчине в такой ситуации, может быть, эта ночная встреча получила бы иной оборот. Но бадица оказался покорным и робким, как ягненок. Он стыдливо потупился и пробормотал:

— Ладно, Иленуца, раз приказываешь — уйду.

И ушел бы, не подумайте, что лукавил. Ушел бы, если б Иляна не оказалась такой сообразительной: догадалась в последнюю минуту протянуть руку и помогла переступить порог. А то ушел бы — таков он был. Пинтилий, которого в селе называли не иначе как прибавляя к его имени имя жены, Мариоары. Стыдлив и робок был, словно невеста. Мариоара, женщина суровая, с языком, как рашпиль, считала Пинтилия недалеким, так сказать, немного чокнутым, и когда у нее в разговоре с ним иссякали аргументы, могла взяться и за хворостину. У себя дома бедный Пинтилий ходил на цыпочках, боясь что-нибудь опрокинуть или скомкать половичок. Однажды ему по ошибке подменили мешок на маслобойке, так несколько ночей не пускала домой супруга — на сеновале ночевал. Не пустила в дом, пока не отыскал свой мешок.

Откровенно говоря, он и так в хату не ступал ногой. Мариоара определила его на жительство вместе с курами, в развалюшку, превращенную за ненадобностью в сарай. А он и не претендовал на большее, лишь бы оставила в покое. Ведь ничего хуже домашней свары и придумать нельзя.

Первое время он в своем сарае скрывался от криков жены, со временем привык к нему и уже редко-редко поднимался в новый дом, сооруженный собственными руками. Там господствовала Мариоара с двумя дочерьми. Пока девочки были маленькие, радовались отцу, а потом, когда подросли, перешли в лагерь матери, она оказалась сильнее. Ведь он в доме ровно ничего не значил. Годы отделяли их от отца все больше и больше. Иногда ему казалось, что девочки даже стесняются называть его отцом — такой он был жалкий и беспомощный. Мать им внушала свои понятия о жизни, и они, подражая ей, смеялись над ним, дерзили. Лишь когда требовались новые туфли, подлизывались к нему.

Дело в том, что он слыл на всю округу замечательным сапожником. Поневоле станешь заискивать: сошьет, можно не сомневаться, всем на зависть. Только отец не очень любил шило да дратву, его приходилось долго уламывать, чтобы взялся за дело. Жена умела приструнить, он шил, и денежки текли ей в руки.

Истинная же его страсть заключалась в ином. В корнях. Да, да, в обыкновенных древесных корнях. Поговаривали, что именно из-за них, проклятых корней, он и упустил из рук вожжи хозяйства. Странный был человек! Терял целые дни, блуждая в лесу в поисках какого-нибудь корня, из которого потом вырезывал разные безделушки. Из-под острого ножа появлялись птицы, забавные зверушки, смешные человечки…

Когда Мариоаре это надоедало, она сгребала в передник его изделия и кидала в печку. Он стойко переносил очередную взбучку и вскоре опять отправлялся в лес. Опять искал корни. Наконец Мариоара поняла: эту страсть из него ничем не выбить, только могила погасит ее. Так что лучше его не трогать. Запрет только разжигает страсть.

Свое замужество она считала тяжелым наказанием от всевышнего за какие-то давние грехи и старалась мириться со своим положением жены сумасброда. Ей хотелось, чтобы хоть ее девочки вышли замуж удачно, поэтому-то она держала их на расстоянии от Пинтилия.

Как-то Пинтилий шел усталый с поля по дороге и присел передохнуть перед орехами Иляны. Прямо на дороге, в пыли, возился ее младший сынишка. Пинтилий пошарил по карманам, вытащил деревянного петушка, который издавал забавный свист, если подуть ему в клюв, и отдал замурзанному малышу. Пацан был в восторге, а Иляна, проходившая мимо, поблагодарила Пинтилия улыбкой, которая грела его целую неделю. А потом он принес еще одну игрушку и уже окончательно понял, что его счастье спрятано где-то тут, под орехами Иляны. Теперь-то он уже не будет так одинок в своем курятнике-сарае. Так родилась вторая привязанность Пинтилия, мужа Мариоары.

С тех пор дети Иляны всегда и в избытке были снабжены игрушками. Под орехами Иляны он мог вдоволь наговориться с приятелями. Когда ему требовалось с кем-то решить какое-нибудь дело, он говорил: «Пошли к Иляне» — это звучало как «пошли ко мне». Вечно трезвый, недремлющий людской глаз ничего не подозревал. Слишком невероятно было то, что происходило.

Возвращаясь с поля, Илиеш решил забежать к Ольгуце — хотел увидеться и предупредить, что задержится сегодня, на свидание придет попозже. Как ни любил он Ольгуцу, идти в ее дом было ему тяжко. Просто нож острый. Он боялся встретиться один на один с ее отцом — Истрати, перед которым испытывал безотчетную робость. Лучше обходить его до возвращения из армии. Раз он не может ничего предложить Ольгуце, зачем прежде времени дразнить Истрати? Кроме всего прочего, напротив дома Истрати была усадьба Романа Браду, где Илиеш провел свое детство и где из-за Чулики теперь хозяйничали какие-то чужие люди. Каждый уголок, каждая травинка, каждый камень того двора таил для Илиеша воспоминания о прошлом. А вместе взятые, те воспоминания и составляли его самого, все самое лучшее в нем. Возле ворот до сих пор были качели, сделанные Романом, перед тем, как его забрали на войну. Повыше — погреб. Там, под грушей, отец обычно разгружал привезенную с поля кукурузу. На крыше сарая всегда лежали тыквы, их клал туда тоже отец. А за сараем, около хлева, отец обычно чистил скребницей лошадь, заплетал ей гриву, подвязывал хвост. Дурачился, конечно. Это была одна из любимых его забав. А вон через тот забор Илиеш перепрыгнул, чтобы бежать навстречу Красной Армии в то незабвенное светлое утро…

— Ты что, Илиеш, не слушаешь? Что с тобой? Я говорю, а ты блуждаешь бог знает где. О чем ты думаешь?

Ольгуца притворно сердилась каждый раз, когда он, забывая о ней, не сводил глаз с дома своего детства. Он не мог открыться даже ей, о чем думал в то мгновение. К чему ворошить прошлое?

Чтобы польстить ей, он говорил:

— О чем думаю? Скоро уезжать, а прощаться неохота.

— Что я, впервые остаюсь, что ли?

— В прошлый раз все было иначе.

— Не порти себе настроение заранее…

Так что посещение дома Ольгуцы всякий раз расстраивало Илиеша. На этот раз сюда его привела необходимость: некуда деваться, надо было ее предупредить. Иначе то вино, которое он собирался выпить с приятелями, встало бы ему поперек горла.