Анна Лупан - Обрести себя

Пинтилий совершенно лишился своего обычного благоразумия. Он стал нетерпеливо ерзать, в нем с новой силой заговорило самолюбие. К черту всякие военные небылицы! Остались живы — и ладно, чего там вспоминать. Ему хотелось у всех на глазах выпить стаканчик вина с любимой женщиной, а тут чепуха какая-то. Теперь уже повелительно Пинтилий повторил:

— Иленуца, иди сюда, слышь, что я сказал?

Григорий недоуменно уставился на него:

— Ты, братец, уже окосел. Рановато. Что с тобой?

— Так положено, брат, — в тон ему ответил Пинтилий. — Раз я сказал подойти и сесть рядом, значит, должна подойти и сесть, где я сказал. Бросить все и прийти! Понял?

Григорий пожал плечами: свихнулся, мол, тебе, слабак, не вино пить, а ключевую водичку.

Вдова отозвалась низким, переливающимся голосом:

— Иду, бадица, иду!

И уже как на крыльях летела к столу, неся две глубокие тарелки — одну с пышным белым хлебом, другую с мясистыми красными перцами, окутанными ароматным паром — прямо со сковороды. Еду она поставила перед Пинтилием, а сама опустилась рядом с Сырге, — дескать, ей все равно где сидеть. Однако ее хмельные глаза как бы гладили Пинтилия; он, почувствовав ее ласку, успокоился, утихомирился и стал мягкий, как тот хлеб, что она принесла. Временами бормотал:

— Сиди, Иленуца, сиди.

Это для того, чтобы знала, что лишь одна она у него на уме, что он ее любит и жалеет. Только его словам никто, кроме Иляны, не придал значения. Никто попросту не принимал их всерьез. Григорий был и сам увлечен своим рассказом, и Сырге покорил:

— …Я ему мешок на голову, кляп в рот — и ходу. Тащу чуть не бегом. А вьюга будто в Сибири. Снег сыплется, хоть лопатой греби. Лицо горит, как в лихорадке. Шел-шел, уморился, кладу мешок на землю, дай, думаю, загляну, не задохнулся ли фриц. А то ведь придавил-то я его второпях — будь здоров. Смотрю, щупаю — вроде дышит. Замерз, дрожит — я его захватил в кителе. «А ну, говорю, вылезай, чертов фриц, а то плечи ноют нести тебя. Теперь сам шагай».

Мало-помалу нить повествования подцепила и Иляну. Она слушала, стараясь представить, в каких обстоятельствах погиб ее Максим. Товарищи не смогли хоть подробностями его последних минут утешить ее — всего в одну строчку уложилась драма: «Погиб смертью храбрых…» Будто она сомневалась в его храбрости. За добропорядочность и честь Максима Бородати могло поручиться все село. Другое хотелось ей узнать, раз уже Максиму не суждено было вернуться: может, желание какое имел перед смертью, может, просил передать что-нибудь ей или детям? Не может быть, чтобы Максим не вспомнил про своего младшенького — Митруцу. Иляна до безумия любит Митруцу, хотя и знает, что дети от чрезмерной любви портятся.

— Сиди, Иленуца, сиди, — время от времени заботливо повторял Пинтилий, напоминая, что он рядом.

Иляна рассеянно улыбалась. А Григорий все смаковал свою детективную историю:

— Вот идем мы час, другой, вижу — местность незнакомая. Не проходил эту рощу, когда в тыл к немцам топал. Факт — не проходил: другие деревья, то были дубы, а тут ивняк, ракиты. Заблудились. Но немцу не показываю виду. А он совсем окоченел. Жалко мне его стало, не могу видеть, как мучается человек. Снял я шинель — у меня под ней хороший ватник был, — бросаю ему. Одевайся, мол, а то загнешься — мне же хуже. Нам «язык» нужен, а не труп. Продвинулись мы еще немного. Тут я совсем убедился — заплутались. «Стой, говорю, надо подождать, когда светлее станет, чтобы сориентироваться». А закоченели мы так, что губы не слушаются. Спрашиваю немца: «Умеешь по-молдавски бороться? Трынту знаешь?» — спрашиваю. Он глаза вылупил — не понимает. Я его схватил за кушак — да об землю. Он от страха штаны намочил. Думал — убить его собрался. Я ему жестами показываю: сопротивляйся, мол. Раскумекал наконец. Научил я его молдавской трынте. Если бы кто со стороны увидел, умер бы от смеху. Однако смех смехом, а согрелись. Так и продержались ночь. Поборемся — аж пар валит, жарко. Доставил в часть целехоньким этого «языка». Но все это к слову. О другом речь. Уже после войны, когда вернулся домой, повез как-то батю в Кишинев на рентген — старик захворал, — тогда в Валуренах своего рентгена не было. Едем по Кишиневу — смотрю, пленных на работу ведут. К ним уже привыкли все, никто и не глазеет. А один из них не сводит с меня глаз, улыбается, что-то лопочет по-немецки. Присмотрелся — да это ж мой фриц! На меня пальцем показывает. Он так обрадовался, будто мать родную увидел. Чуть не обниматься лезет. Отсыпал я ему курева, что поделаешь, все же знакомый. Спрашиваю: «Не разучился по-молдавски бороться? Трынту помнишь?» Засмеялся, «яволь», говорит. Это по-нашему вроде значит — так точно.

— Гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречается, — со вздохом промолвила Иляна.

— Тетушка Иляна, принеси-ка еще кувшинчик на посошок.

Илиеш прозрачно намекнул — пора расходиться. Он сидел словно на углях. Как-то не радовала мужская компания. Он видел осыпанную кострой Ольгуцу с пучком конопли в руке. В ее глазах были скрытый укор и печаль. Она будет ждать хоть до рассвета.

У остальных были иные планы. В разгар полевых работ редко затевается гулянка, ну, а уж если сошлись за стаканчиком, нечего комкать, пороть горячку.

— Чего спешишь? Или коровы в хлеву не напоены? — с ехидством спросил Сырге.

— Ион вернется с мельницы, надо помочь парню. Мешки тяжелые, не разгрузит в одиночку.

Тимофте, известный молчун, подвыпив, тоже захотел высказаться по затронутому вопросу: чем он хуже других?

— Если Ион поехал в Чиншеуцы, не жди сегодня. Народу там прорва.

Григорий выдвинул решающий аргумент:

— А если и вернется, то дорога к вам тут идет, значит, мимо нас будет ехать. Разве не увидим? А?

Он наполнил стаканы, а Сырге как бы невзначай обнял вдову.

— Что, Иляна, так и живешь без ласки? Тоскливо небось?

Пинтилий закашлялся, — по-видимому, перец попался чересчур жгучий.

— Неужели такой горький? — всплеснула руками Иляна, всем видом выражая ему сочувствие.

— Так жжет, аж в глазах потемнело.

— Хлебни вина, пройдет. — Она подвинула ему свой начатый стакан.

— Выпью, охотно выпью, Иленуца.

Не получив ответа на свой вопрос, Сырге не унялся, а продолжал с наивной игривостью:

— Оставь бадю Пинтилия, не умрет из-за кусочка перца. Так как насчет ласки? А?

Стакан в руке сапожника задрожал, вино пролилось. Гляди-ка, что делает с человеком любовь! Пинтилий ощутил под сердцем холодок и понял, что теперь он в состоянии даже подраться. А что? Даст по макушке наглецу, который так распускает руки.

Ночь бесшумно опустилась на село. Сквозь листву ореха поблескивали звезды. Кисловатое вино вроде бы стало слаще. И головы собеседников закружились, затуманились. Подшучивая, балагуря, они потягивали винцо, приправленное шелестом листвы и ночной свежестью. Всем было хорошо, все были настроены добродушно, и никто не подозревал, что буря бушует в самом тихом в селе человеке — в сапожнике Пинтилий. Еще немного — и она сметет все запруды, тогда берегись. Иляна своим женским чутьем уловила недобрые признаки, поспешила предотвратить катастрофу.