Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Подумав: «Теперь попался», Хурам вскочил с постели, мгновенно натянул на себя трусики и, резко распахнув ставни, выглянул из окна. Между деревьями сада мелькал полосатый халат удалявшегося старика. Хурам хотел было окликнуть его и, выпрыгнув из окна, кинуться следом, но старик свернул на шоссе, Хурам увидел его лицо и с удивлением узнал Бобо-Шо.

Старик шел задумавшись, чему-то сам себе улыбаясь в бороду. Сомненья Хурам а исчезли, он понял все, ему захотелось не разбивать в старике иллюзию маленькой тайны, он осторожно прикрыл ставни и, взяв дыню под мышку, скользнул обратно в постель. Уселся на постели, поджав под себя голые ноги, отрезал сочный и ароматный ломоть и принялся его есть — веселый, счастливый и беззаботный. Липкий сок струйкой побежал по его груди, дыня была превосходной, и Хурам не мог остановиться, пока не съел ее всю без остатка. Сложил мягкие корки на стул, сунул ноги в ночные туфли и, перекинув через плечо полотенце, легким шагом вышел в сад, к арыку.

Через полчаса на шоссе Хурам встретился с Леоновым, степенно ковылявшим в райком.

— Ты куда, старина? Спешишь? — остановил его Леонов. — Чего ты сияешь? Что, хлопок тебе везут? Видел, сейчас два грузовика привезли?

— Уже привезли? Вот я туда и спешу. Пойдем, Леонов, вместе… Посмотришь.

— Сходим, пожалуй… Только мне за тобой не угнаться, если будешь спешить… Давай-ка мне руку…

Взяв Хурама под локоть, Леонов заковылял рядом с ним, и Хурам старался приноровить свой шаг к его раскидистой, неровной походке.

— Вот что, Хурам… — серьезно заговорил Леонов. — Ты читал вчера телеграмму, что назначен показательный суд и Баймутдинова привезут сюда?

— Читал, конечно… Вчера же по кишлакам объявил.

— Ну, как принимают дехкане?

— Ого как!.. Просят, чтоб суд обязательно был на базарной площади, говорят: «Все смотреть хотим, иначе тесно будет». А я думаю, даже и на площади будет тесно, знаешь, как навалит народ из всех кишлаков…

— Не возражаю… Пусть на площади будет… А их мы посадим в чайхане, под карагачами, где ты тогда ночевал… — Леонов усмехнулся, добавив: — Чтоб жарко не было им…

— Им все равно будет жарко, — задумчиво добавил Хурам. — Знаешь, что мне один дехканин сказал?

— Ну?

— Говорит: нельзя сейчас суд устраивать.

— Это почему же?

— Говорит: «Народ прибежит, убирать не будет. Какая работа в голове, когда такой той начнется».

— Той?

— Ну да… За праздник они это считают. Все так и говорят: той. Но дело не в этом, они правы, суд следовало бы устроить после окончания уборочной.

— Но это же от нас не зависит.

— Не зависит, конечно… Но все-таки, я думаю, мы должны снестись с центром, я думаю, там это учтут… В самом деле, суд продлится несколько дней, а наши дехкане хотят быть все до единого.

— Это верно ты говоришь. Напишем сегодня?

— Напишем давай… Слушай, ты знаешь старика Бобо-Шо из Зарзамина? — Хурам с оживлением принялся рассказывать Леонову о том, как он сегодня проснулся и как на подоконнике у него появилась дыня, и что он чувствовал, поедая ее. Леонов слушал улыбаясь, и Хурам прервал свой рассказ, только войдя в ворота сдаточного пункта и увидев здесь энергично работающих людей.

Сдаточный пункт заготхлопка помещался поблизости от мастерских МТС, занимая большой белый дом с просторным двором, обнесенным высокой стеной. Огромный навес, построенный в течение лета, был предназначен для привозимого из кишлаков сырца. Дощатый пол над навесом был застлан широкими полотнищами брезента. Прямо на них вырастали белые хлопковые горы. Перед навесом, впритык к платформе весов, стояли два перегруженных хлопком полуторатонных автомобиля. В кабинке первой машины, опершись локтями на крестовину штурвала, сидел, отдыхая, Гуссейнов. В одной руке он держал краюху ситного хлеба, в другой — красный ломоть арбуза. Рот его был набит и тем и другим, а потому он только весело кивнул Хураму в ответ на его приветствие. Приемщики деревянными вилами сваливали хлопок с грузовика на весы. Вокруг весов суетились дехкане, и Хурам увидел среди них Бобо-Шо.

— Молчи, — сказал Хурам Леонову, — не подавай вида, что знаешь… Здравствуй, друг Бобо-Шо… Твой это хлопок? — Хурам кивнул на автомобили, принял обе руки, почтительно протянутые ему стариком, взял с весов белый клубок, сжал его в ладони, раскрыл ладонь, поглядел: клубок на ладони медленно расправился сам, как расправляется только совершенно созревший хлопок. — Отборный сдаешь?

— Все отборный! — со счастливой улыбкой подтвердил Бобо-Шо. — Если ала-каарга спокойно пройдет, второй, третий сбор тоже будем отборным сдавать…

Ала-каарга — назывался короткий период холода, обычный в Румдаринском районе, приносимый ветром с гор в конце сентября. Он продолжался несколько дней, за ним снова бывало тепло, но этого периода дехкане всегда опасались, потому что влага, скоплявшаяся в коробочках, могла от холода не испариться, и коробочки, раскрывшиеся в эти дни, давали хлопок вялый, желтый, презрительно называемый здесь хлопком «шестого» сорта.

Хурам хотел поговорить с Бобо-Шо подробней, но, обойдя автомобили, увидел за углом дома скопище развьюченных ишаков.

За ними, на глинобитной площадке, на маленьких мешках хлопка сидели группой дехкане, суровые, строгие и худощавые. Все они были в черных и белых суконных халатах, в цветных памирских «джюрапах», в рыжих стоптанных «пехах», сшитых из старых киичьих шкур. Опираясь на мешки, сложив к ногам длинные суковатые палки, они молча следили за разгрузкой автомобилей, видимо ожидая своей очереди к весам. Хлопок, торчавший из их мешков, был сероватого цвета, клубки были мелкими и невзрачными… Вдумчивые глаза сидящих выражали терпение и спокойствие… На боком прислоненном к стене ишачьем седле, отдельно от них, в глубокой задумчивости сидел Одильбек. Сложив на коленях руки, устремив суровый взор на воткнутый в землю конец своей палки, он не замечал окружающего. Белый пыльный халат облекал его тяжелыми глубокими складками. Широко распахнутый на груди, этот халат оттенял великолепную кофейную черноту его загорелой кожи, под которой выпукло выделялись широкие ребра. Ни одной вялой складкой не было смягчено его строгое, словно отлитое из металла, лицо, в котором резкие морщины прекрасно сочетались со стремительной энергией. Увидев Одильбека, Хурам невольно залюбовался скульптурным благородством его высокого лба, глубоких орбит, в которых дремали его опущенные глаза, прямого, тонкого носа и бороды, придававшей всему облику Одильбека древнюю патриархальность. Вокруг такого старика должны были быть только горы — суровые, дикие, остролинейные кручи скалистых гор, темные глубины глухих ущелий, грозные, белобородые водопады, усугубляющие впечатление первозданности мира и тишины, а он сидел здесь, в сегодняшнем дне, в советском быту, перенесенный сюда через горы, суеверия, тысячелетия своим простейшим, все победившим трудом.