Александр Авдеенко - В поте лица своего

Я засмеялся и отошел.

На второй печи тоже все нормально. Колька Дитятин вроде бы на меня никакого внимания не обращает. Работает себе и работает. Но я-то знаю, чувствую: он следит за каждым моим движением. Не желает отстать. Боится, что я смогу его обогнать. По совести говоря, я тоже с него глаз не спускаю, хотя и делаю вид, что нисколько не интересуюсь соседней печкой. Вот так и соревнуемся. Без барабанного боя и громких речей, не молотим себя в грудь кулаками, не клянемся. Тихо. Чинно. Благородно. И — надежно. Соперничали семь часов и оба остались в выигрыше: он выгадал час, и я столько же, чуть больше. Это и есть то, что экономисты называют внутренними резервами. Вношу поправку в обиходные, затертые слова: резервы рабочей души, резервы внутреннего мира человека.

Я работал сегодня лучше, чем вчера, потому, что Валя была на моем рабочем месте. Дитятин вкалывал отлично потому, что не желал отстать от меня. А завтра? Завтра, хотя Вали и не будет около меня, я не захочу, не смогу работать хуже, чем сегодня. И Дитятин по моей дорожке пойдет. И другие, на нас глядя, пошуруют в своих душах, найдут в них тайные кладовые с сокровищами.

Послышался тревожный звон колокола разливочного крана. Что такое? Я посмотрел наверх. Мост не движется. Из окна кабины крановщика на тонком тросике спускается пустой старый чайник. Газировки просит работяга. Изнывает от жажды на верхотуре, куда устремляются все газы, все дымы, вся теплынь, где самое-самое пекло, где чертям поджаривают пятки. Чайник опускается не к моим жароупорным ботинкам сорок шестого размера, как я ожидал. Крановщик Вася Бабушкин облюбовал рабочие ботиночки Вали.

— Эй, красивая, пожалей одинокого и жаждущего! — донесся с задымленных, загазованных небес его громовой голос, заглушивший даже рев мартеновского огня.

Я ничуть не обиделся на Васькину фамильярность. Улыбаясь, жду, как Валя выйдет из положения. Она сняла чайник с крючка, подошла к аппарату, вырабатывающему ледяную шипучку, наполнила чайник, надела на крючок, задрала голову так, что каска свалилась на землю, и весело закричала:

— Давай на-гора!

Вот так, Вася! Знай наших!..»

Хватит, Саша, исповедоваться: счастливые люди болтливы. Беру слово я, Голота. В последний раз!

Три дня назад прилетела из Москвы высокая комиссия. Во главе с неизвестным мне товарищем Дородных, заместителем министра черной металлургии.

Живем с Дородных под одной крышей, а еще не успели познакомиться. То мне некогда пригласить его к себе, то его не застаю дома. Сегодня, на четвертый день, он сам явился ко мне. На ночь глядя. В двенадцатом часу. Высоченный здоровяк, человечище килограммов на полтораста. Но движется легко. Попахивает коньячком. Поглядывает на меня с высоты роста Петра Великого — сверху вниз. Говорит приятным басом. Выражение лица улыбчиво-веселое. Рукопожатие крепкое. Смотрит прямо в глаза, остро, пытливо, словно гипнотизирует. Называет меня на «ты», будто знает сто лет. Запросто, по-свойски похлопывает по плечу.

Мне сразу же, с первой минуты нашего общения, стало ясно, что познакомился с человеком, который до седин, лет до шестидесяти, остался молодым, рубахой-парнем. Посмотрим, не ошибся ли я.

— Знаешь, зачем я сюда прилетел? — Он вопросительно смотрел на меня и ждал моего слова.

— Нет, — сказал я, — не знаю. — И замолчал, так как был уверен, что Дородных сам скажет все, что меня интересует.

— Добывать истину: правильно или неправильно Булатов понизил в должности главного инженера внутрикомбинатского железнодорожного транспорта Батманова Игоря Ростиславовича.

По-видимому, Дородных любил разговаривать вот таким особым манером: спрашиваешь — отвечаю. Ну что ж, поиграю и я в вопросы и ответы. Говорю:

— Ну, и как она, истина, добыта?

— В кармане, можно сказать. Комиссия пришла к выводу, что Булатов был прав, понизив Батманова в должности.

— Вот как! Но…

— Не трать зря слов, секретарь. Мы тщательно во всем разобрались. И я наперед знаю все, что хочешь сказать. В таких трагических случаях вошло в традицию валить всю вину на стрелочников, на дежурных по переезду. Нет, дудки, у нас этот номер не пройдет!.. Главный инженер железнодорожного хозяйства комбината в первую очередь отвечает за аварии на железнодорожных путях. Если бы он доверял охрану железнодорожных переездов тщательно проверенным людям, хорошо обученным на специальных курсах, если бы почаще инструктировал их, проверял, был требовательным, то автобус с людьми не попал бы под колеса поезда, идущего от мартена-один к стрипперному отделению. Правильно был наказан Батманов. Еще хорошо отделался. Под суд можно было отдать его…

— Судили одного дежурного по переезду, который не выполнил своих служебных обязанностей — не включил звуковой и световой сигналы и не опустил шлагбаум.

— И Батманова надо было посадить на скамью подсудимых! Он бы тогда не отнимал время у высших инстанций по разбору своих жалоб-кляуз…

— Батманов не жалобщик, не кляузник. Он отстаивал свои права гражданина, обеспеченные ему нашей Конституцией.

— Вона как ты хватил! Бессовестный он тип, твой подзащитный, а не честный гражданин!

— Вы, товарищ Дородных, выпячиваете только одну сторону дела Батманова…

— Ничего себе «сторона» — пять погибших, трое раненых.

— Прокуратура не привлекла Батманова к ответственности. Не было оснований… Вам известно, каковы были отношения Булатова с Батмановым до катастрофы на переезде?

Дородных отмахнулся толстой, тяжелой рукой:

— А зачем мне копаться в их допотопных распрях?

— В горкоме я познакомился с документами, — сказал я, — которые неопровержимо доказывают, что между Булатовым и Батмановым вспыхнул острый конфликт еще осенью прошлого года, что Булатов попросту свел с Батмановым старые счеты, понизив его в должности. Вот она, истина! Вы знакомились с этими документами?

— Видел. Читал. Но я не такой доверчивый, как ты. Меня на мякине не проведешь. — Расхохотался, похлопал меня по плечу. — Не обижайся, Голота. Я человек простой, дипломатии не обучен. Более тридцати лет на периферии вкалывал. Недавно в Москву, в аппарат министерства, попал.

— И успели за короткое время оценить Булатова?

— Его до меня оценили. Коллегия министерства. Он, так сказать, числится в золотом фонде руководящих кадров.

— К чему это вы сказали?

— Так, между прочим…

— Нет. Пытаетесь воздействовать на меня. Нажимаете.

Он помолчал. Не смеялся. Не улыбался. В глазах острые льдинки. Вот он какой, рубаха-парень…

— Ну что ж, — сказал он уже другим голосом, не панибратским и веселым, — раз ты такой догадливый, поговорим откровенно. Не лезь, Голота, на рожон! Я знаю, как ты относишься к Булатову. Коллегия не даст его в обиду ни тебе и никому другому.