Александр Авдеенко - В поте лица своего

Тюльпаны, срезанные в теплице, я вынул из целлофана и положил у подножия плоского стоячего камня с непотускневшей золотой надписью: «Елена Богатырева. Первая наша комсомолка. 1913—1933». Двадцать ей, всего лишь двадцать. И через сто, и через тысячу лет ей будет двадцать.

Долго я, наверное, стоял бы у могилы Лены, если бы мне не помешали. В ограду вошла худая, в черном жакете женщина. Жидкие седеющие волосы. Под ввалившимися глазами мешки. Губы истонченные, бескровные. Направляясь сюда, к Лене, я видел эту женщину сидящей на скамейке у свежей могилы. Взглянул — и поразился мертвенной белизне ее лица.

— Здравствуй, Саня, — произнесла она слабым голосом.

Еще один человек, которого забыли мои глаза и душа.

— Здравствуй, — сказал я на всякий случай. Я не хотел выдавать своей глухоты и слепоты.

— Вот где мы встретились. Я, по правде сказать, не узнала бы тебя, если б увидела не здесь, у могилы Лены, а в другом месте.

Ольга! Подруга и сменщица Лены. Вместе работали на первой домне. Без отрыва от производства окончила институт. Потом… потом стала супругой Андрея Андреевича Булатова.

— День добрый, Оленька, — сказал я. — Здравствуй, милая. — Обнял, поцеловал в холодные, дряблые щеки.

И она меня поцеловала.

— «Милая»… Как хорошо ты это сказал. Неправду говоришь, а все равно приятно слышать.

— Почему неправду?

— Зеркало правдивее тебя. — Она повернула голову направо, где недавно сидела, в сторону свежей могилы. — Сестру вот три дня назад похоронила…

— Аню?

— Нет, старшую, Марию… И сама готовлюсь…

— Оленька, ты здорово изменилась! Такая была хохотушка.

— Неужели была? — удивилась она. — Это так давно было, что даже не верится.

— Что случилось, Оля?

— Я же тебе сказала: сестру похоронила…

— Больше ничего?

Молчит. Глаза опустила, смотрит в землю.

— Как с Андреем живешь?

Теперь ответила сразу:

— Плохо. Убегает на работу чуть свет, возвращается поздно, когда я уже третий сон вижу. Одна, все время одна. Домны, мартены, чугун, сталь, руда, глухой стеной отгородили меня от Андрея. А может, и еще что-нибудь, — нерешительно добавила она.

Что сказать в ответ на такое признание? Пошутить? Не поворачивается язык. Промолчать? Нельзя. Посочувствовать? Тоже нельзя. Говорю то, что ближе всего, как мне кажется, к истине:

— Оленька, ты не первая и не последняя терпишь это бедствие. Всем женам работников такого калибра, как Булатов, достается не меньше твоего.

— Если бы только это, — вздохнула Оля.

— Что же еще?

— Ничего я не знаю, а сердце болит… Андрей сейчас в больнице…

— Да, я слышал от Егора Ивановича.

— Ты, Саня, надолго к нам?

— Пока не знаю. Срок командировки не от меня зависит, от обстоятельств.

— Будь здоров, Саня. Заходи. Звони…

Я ушел, а она осталась у приюта Лены. Наверно, хочет поговорить, повспоминать, пожаловаться подруге на свое житье-бытье. Но поймет ли двадцатилетняя шестидесятилетнюю?

Егор Иванович ждал меня в машине за рулем, окутанный сигаретным дымом. Ни о чем не спросил. Я сам сказал, где был:

— Елену Богатыреву проведал. Помнишь ее?

— Как же…

Подъехали к горкому, восьмиэтажному зданию, построенному еще до войны. Тогда это был внушительный домина. Дом Советов. Довелось мне работать в нем.

Поднимаюсь на пятый этаж. Василий Владимирович Колесов, первый секретарь горкома, посетовал, что я не дал ему знать о вылете, предложил завтрак, чай, — словом, выказал полное хозяйское радушие и готовность общаться со мной сколько потребуется.

Я спешу поставить все на свои места:

— Собственно, я к вам на одну минуту, Василий Владимирович. Захотелось на вас взглянуть и себя показать.

— Да? — удивился он. — А я приготовился к большому разговору.

Колесов смотрит на меня приветливо, но и настороженно. Старается понять, зачем я появился в городе. Ясно, что Федор Петрович не позвонил ему, не посвятил в мою трудную миссию.

— Какие у вас планы? — спрашивает Колесов.

— Обком партии дал мне необычное задание: не спеша, не с кондачка, что называется, с чувством, с толком присмотреться к здешнему житью-бытью.

— Все? — переспросил Колесов. — А я ведь просил Федора Петровича срочно разобраться в наших напряженных отношениях с Булатовым.

— Вы меня не поняли, Василий Владимирович. Под житьем-бытьем я подразумеваю и отношения секретаря горкома с директором комбината.

— Ну, если так… — Он глянул на часы. — Не буду вас задерживать. Машину мы вам выделим. Каждое утро к восьми она будет ждать вас у гостиницы.

— У меня есть колеса. Старый мой товарищ отдал свои «Жигули». И я не отказался. Люблю, грешный, сам крутить баранку.

— Понятно. Вы не хотите быть зависимым ни от Колесова, ни от Булатова. — Он смягчил невеселую шутку смехом.

Зря встревожился. Верю я тебе, Вася. Друг! Товарищ! Соратник!

Работать с таким секретарем горкома, на мой искушенный взгляд, должно быть приятно и председателю горсовета, и секретарю парткома комбината, и его директору. И все же Булатов конфликтует с Колесовым. Почему? Впрочем, это преждевременный вопрос — даже самому себе.

Колесов вдруг встал, отодвинул от стола старое, тяжелое кресло и посмотрел на него.

— Узнаете?

— Как же! Пора бы и сменить. И я, и мой предшественник штаны на нем протирали.

— И не подумаю! Верю в добрые приметы. Никто еще из тех, кто сидел на этом кресле, не погорел!

Мы посмеялись.

Я вышел из горкома и, пересекая тротуар, чуть не столкнулся с белоголовым, в черной кожаной куртке. Опять Алексей внезапно появился на моей дороге. Годами не встречались, а тут… Случайно ли он еще раз попал в поле моего зрения?

Взглянули друг на друга — и разошлись. Если бы я был уверен, что он не отвернется с отвращением, я бы остановил его, сказал все.

Когда я думаю о Булатове как о директоре, капитане флагмана черной металлургии, я прежде всего вспоминаю, как он в прошлой пятилетке вывел главный корабль тяжелой индустрии на самые передовые позиции трудового фронта.

…Весна 1970 юбилейного ленинского года. 10 апреля. Горячее солнце. Высокое синее небо. Прозрачный воздух. В этот день к нам поступила правительственная телеграмма. В ней сообщалось, что постановлением Совета Министров РСФСР металлургическому комбинату присвоено имя Владимира Ильича Ленина. Вечером в городском театре состоялось торжественное собрание. В президиуме и в зале — победители социалистического соревнования, разгоревшегося в честь столетия Ленина. Горновые, сталевары, горняки, прокатчики, выходя на сцену, один за другим водружают исторические знамена трудовой славы вокруг громадного портрета Ильича. Знамена, знамена, знамена. Старые-престарые, хорошо сохранившиеся и совсем новенькие алые стяги. Легкие, выцветшие, из дешевой ткани, времен первой пятилетки. Из нестареющего шелка. Тяжелые бархатные. И на каждом то простыми белилами, то вышитыми золотом буквами отчеканено: «Победителям во Всесоюзном социалистическом соревновании», «Ударникам — строителям первой домны», «Горнякам-героям», «Героям монтажникам, досрочно сдавшим в эксплуатацию первый блюминг», «Огненных дел мастерам, перекрывшим проектную мощность первой мартеновской печи». Знамя ВСНХ. Знамя наркомата. Знамя горкома партии. Знамя обкома. ЦК профсоюза металлургов. ВЦСПС. Центрального Комитета партии. Совета Министров. История всех трудовых подвигов комбината в самом сжатом виде запечатлена на алых полотнищах. Гремит торжественный марш. На трибуну поднимается член ЦК КПСС, первый секретарь обкома партии.