Александр Авдеенко - В поте лица своего

Жизнь льется мне в грудь, вызывая радость и тоску. Мир прекрасен, вечно юн, бессмертен, а я…

— Ты чего это приуныл, Саня? Где ты?

— Я здесь, Егор Иванович. Задумался, глядя на родную землю. Хорошо! Все прет к свету, цветет, живет!

— Так оно и есть. Слушай-ка, Саня, правда, что ты Золотую Звезду заработал на войне?

— Правда.

— А почему не носишь?

— Потерять боюсь…

— Ну, а если по правде?

— Можно и по правде. Золотую звездочку трудно носить. Героем себя все время чувствуешь, все время вроде бы празднуешь. Работать некогда…

Егор Иванович засмеялся.

— Да ты шутник. Как и в молодости!

— Эх, Егор Иванович!.. И твои подвиги на Севере можно ценить на вес золота. Остаться человеком там, где многие теряют человеческий облик, — это ли не подвиг?

После долгого молчания он сказал чуть приглушенным голосом:

— Иначе и не могло быть, Саня. Человеком я вошел в нашу советскую жизнь, человеком прошел через все испытания, человеком и уйду. Так нам, большевикам, на роду написано! Все! Не будем больше говорить на эту нелегкую тему.

Не будем.

Неожиданно для меня он поехал не прямо по Кировской, вдоль высоченной стены комбината, а круто свернул направо, в гору, на просторной вершине которой раскинулся наш старый, времен тридцатых годов, соцгород.

— Ты куда рулишь, Егор?

— На закудыкину гору. Потерпи. Такое увидишь, что ахнешь.

Вырвались на простор, на неоглядную равнину, на так называемые поля орошения. Двухметровый целинный слой чернозема, к тому же еще удобренный в течение многих лет стоками городских вод. В центре степи, полной неиспользованных плодородных сил, я вижу солнечную, из стекла, бетона, алюминия и стали громадину. Сооружение слишком велико даже для аэропорта или крытого стадиона на сто тысяч мест.

— Что это, Егор Иванович? Откуда взялось? В последний мой приезд ничего тут не было.

— Это, Саня, наша краса, наша гордость. И конкретное доказательство заботы о людях, творящих металл.

«Жигули» остановились. Я спрашиваю:

— Куда все-таки ты меня привез?

— Не догадался?.. В вечную весну, в вечное лето. Перед тобой комбинатские теплицы… Общая площадь двадцать гектаров с гаком. Собственная, с газовыми котлами, кочегарка. Десятки километров горячих труб. Сотни вентиляторов. Произрастают здесь огурцы, помидоры, шампиньоны, цветы.

— А посмотреть можно?

— Можно. Для того и притащил тебя сюда.

Мы пересекли гигантский двор и подошли к одной из оранжерей. Прежде чем войти, старательно вытерли ноги о толстый ворсистый коврик, пропитанный какой-то дезинфицирующей жидкостью. Бетонные плиты. Металлические опорные столбы. Стальные фермы. Алюминиевые рамы. И — стекла, стекла, стекла. Тепло. Даже душно. Влажность такая, что трудно дышать. Крепко пахнет огородной зеленью в пору созревания. Грунт рыхлый, похожий на черную икру. Из него поднимаются по натянутой проволоке роскошные огуречные плети, снизу доверху покрытые плодами. В соседней оранжерее среди тусклой ботвы алеют крупные тугие помидоры.

Егор Иванович, бережно поддерживая плеть с большими шершавыми листьями, сорвал два огурца. Один дал мне, другой разломал пополам.

— Видал?.. Овощ что надо! Душистый. Сердцевина полна семян. У мужика на огороде сроду не было такого. Этакие вот огурчики отправляем на рабочие столы в мае. Невиданная, неслыханная роскошь для первых пятилеток. Дожили! — Аппетитно хрумкая огурцом, он обвел вокруг себя рукой. — И знаешь, чьих рук это дело? Андрея Булатова. За счет сверхплановой прибыли отгрохал. На свой страх и риск. Без указаний и санкций свыше. Без всяких фондов строительных материалов. Два раза в сутки, утром и вечером, сюда наведывался. На этой работе, за которую министр и не подумает похвалить, он и надорвался. Прямо отсюда, с теплиц, в больницу попал.

Мне надо бы как-то откликнуться на слова Егора Ивановича, а я ем свеженький огурчик да помалкиваю. И как-то неловко мне. Вот ведь какая напасть! Отчего? Не пойму…

Побывали мы и в теплицах, где выращиваются всевозможные цветы. Есть даже голландские тюльпаны. Увидев их, я спросил, нельзя ли мне купить дюжину этих красавцев.

— Срежем! Заплатишь потом.

Куда-то убежал. Вернулся с садовыми ножницами, с целлофановой пленкой. Выбрал и срезал самые роскошные, еще не совсем распустившиеся, нежно-алые, на высоких стеблях, с каплями влаги на лепестках.

— Ну что, поехали дальше? — спросил Егор Иванович.

Уже в машине, чувствуя себя вроде бы виноватым перед ним, я сказал:

— Булатов молодец. Честь и слава директору. Зачтутся ему сталь, чугун, прокат, зачтутся и горы огурчиков, помидоров, грибов. Богата наша область, но таких теплиц еще нигде нет!

— Нигде, кроме как у нас! На том взошли, на том стояли полвека и стоять будем. У нас все не как у других: лучше, больше, долговечнее, горячее, размашистее!

Неподалеку от орошаемых полей, по другую сторону Северного тракта, привольно раскинулось старое наше кладбище. Есть еще одно, новое, на правом берегу.

Бывая в родном городе хотя бы день, я всегда наведывался к Лене. Сорок лет прошло с тех пор, как она погибла. Я давно женат, обзавелся сыновьями, а первую любовь не забываю.

Когда мы доехали до перекрестка, я прикоснулся к плечу Егора Ивановича.

— Поверни, пожалуйста, вправо…

— Понятно… Мне тоже туда надо. Проведать жену. Два года назад Вера умерла. До последнего своего дыхания мою руку держала, шептала: «Егорушка!..» Я и теперь слышу ее голос. Особенно по ночам, в одиночестве.

Встряхнул головой, откашлялся, выключил мотор.

Мы молча разошлись. В разных концах кладбища лежат наши жены.

Километра на два, а то и на три растянулся последний приют усопших — от горы Дальней до границы степного простора. Весь он, этот приют покоя, в зелени. Лежат под камнем, железом, мрамором, гранитом первые, самые первые строители и металлурги, вынесшие на своих горбах громаду первой пятилетки.

Мы, живые, — потомки ушедших. И нас, когда мы присоединимся к ним, будут вспоминать добрым словом сыновья, внуки и правнуки. Этим мы и сильны, как никто в мире, — преемственностью добра и подвига.

Среди тысяч железных оград есть одна, особенно мне дорогая, — могила Елены Богатыревой. Одной из первых девушек она приложила свою руку к Солнечной горе и одной из первых отправилась сюда, к подножию горы Дальней. Потому и лежит почти у самого начала кладбища. Погибла она случайно, нелепо, под колесами маневрового паровоза…

Сорок лет миновало со дня ее кончины, а могила в таком порядке, будто Лену недавно похоронили: ограда свежеокрашена, цветут анютины глазки, незабудки. Камень у изголовья промыт не дождями, а чьей-то заботливой рукой. Не моей, увы!.. Кто же творил то, что следовало по долгу и совести делать мне? Не знаю.