Петр Капица - Неслышный зов

— Не пугай, — пошутил Роман.

— Все в тебе мне нравится. Но почему у меня непрестанная тревога? Ожидание чего-то неисправимого. Откуда это смятение? Это не панический страх, не огорчение, нет, что-то более глубокое, еще неведомое. Не во мне ли самой это кроется? В жизни множество всяких горестей. Вокруг столько жаждущих доброты, внимания и очень мало добрых и внимательных. Человеку понадобились тысячелетия, чтобы суметь пользоваться руками и ногами, научиться понимать других, мыслить и говорить. Неужели мы не постигнем, как быть счастливыми? Я, видно, опасаюсь разницы наших лет. Она разлучит нас.

— Брось, не думай об этом, — посоветовал Громачев, он не понимал ее.

Сусанна переменила тему разговора.

— Я вновь завязла в книжке о знаменитых женщинах, — сказала она. — Больше всего меня захватывает жизнь Александры Михайловны Коллонтай, нынешнего посла в Швеции. Какая она умница! Шведский король Густав Пятый, впервые встретясь с женщиной-послом, поинтересовался: «Как вас принимал норвежский Хокон Седьмой? Вы стояли перед ним?» — «Нет, его величество предложил мне сесть», — ответила она. Король тут же любезно предложил кресло и, усевшись напротив, спросил: «На каком языке вы предпочитаете говорить?» — «На шведском я говорю хуже, чем на норвежском». — «Тогда, может, продолжим на французском?» — «С удовольствием». Если бы он предложил ей говорить на немецком, испанском или английском, она тоже не отказалась бы. Вот какая умница! Как бы я хотела быть похожей на нее!

Редакционные завалы рукописей разбирали добровольцы — бывшие резцовцы. Они бегло читали рукописи, отбирали заслуживающие внимания, а остальные складывали в мешки с макулатурой.

— Зря вы это делаете, — забеспокоился заведующий редакцией Лаванов. — Рукописи приняты мной, я их должен вернуть, иначе под суд…

— Что же вы не сделали этого раньше?

— Были причины… всякое случалось. Окончательные решения ведь я не принимал.

Были подозрения, что Лаванов умышленно скапливал рукописи, чтобы у начинающих литераторов теплилась хоть какая-нибудь надежда, и они, рассчитывая на поддержку хитреца, щедро угощали его. Не поэтому ли он так упитан и самодоволен?

— Если опять рукописи накопите, мы с вами распрощаемся, — предупредил его Громачев. — И прекратите угощаться за счет авторов.

— Что ж, я должен собачиться, разладить приятельские отношения? Ведь за столом только и начинается настоящий разговор.

— Но ведь по рукописям вы не принимаете решений, так о чем толкуете с авторами?

Оказывается, у Лаванова была своя тактика, даже философия.

— Я нахожу успокаивающие слова… Тяну с ответом. Да, да, умышленно! Вам известно, что у нас один начинающий поэт покончил с собой? Так что, извините, надо помягче…

— Думаете, если будете водить за нос, то авторы останутся довольны?

— Нет, конечно, но опасный момент пройдет, и тогда исподволь можно вернуть неудачную рукопись.

— Кончайте с этим. Нужно не тянуть с ответом и говорить правду, какой бы горькой она ни была.

— Как хотите… но тогда я умываю руки.

Лаванов принялся вызывать авторов, отдавать забракованные рукописи и, как бы извиняясь, говорить:

— Новая метла чисто метет. Ничего не мог поделать. Но думаю, не долго это будет длиться. Я уже третьего редактора переживаю.

И он отправлялся погоревать с неудачниками в ближайшую забегаловку, опять-таки за счет пострадавших, и обучал их, куда и как писать жалобы.

Пришлось с провокатором расстаться, взять на его место двадцатидвухлетнюю комсомолку, только что закончившую университет. Все в ней было какое-то девчоночье: и тонкая талия, и округлые бедра, и скованная походка, даже глаза с расширенными, блестящими зрачками. Над ее верхней губой проглядывал темный пушок, а накрашенный рот всегда был готов дрогнуть в улыбке. Несмотря на кажущуюся ветреность и смешливость, она оказалась дельным завредакцией. Самостоятельно разбиралась в самотеке и безошибочно отсеивала слабые произведения.

У редактора журнала было право оплачивать принятые стихи, статьи и рассказы до их напечатания, поэтому с двух часов дня до шести вечера редакция превращалась в толкучку. Здесь громко читались стихи, короткие рассказы, задиристые статьи и азартно обсуждались присутствующими. Так что Роман, сообразуясь с замечаниями добровольных критиков, мог выбирать лучшие произведения, смело удалять из них лишнее, коробившее слух, затемняющее мысли.

Чтобы больше не скапливались завалы в шкафу, редакция в очередном номере журнала сообщала: «Рукописи, не принятые к печати, не возвращаются». Кто хотел печататься, рисковал экземпляром рукописи и никуда не жаловался.

Литправка — дело сложное и ответственное. Буденновец оказался тяжелодумом. Он не схватывал того, что говорилось на «вече», помечалось птичками, черточками и вопросительными знаками, не признавал тонкого пера, вырубал, словно саблей, целые абзацы, чем обеднял рукопись. Пришлось ему поменяться местами с Леной. Университетское филологическое образование помогало ей быстрей улавливать огрехи и находить синонимы. Кроме того, девушка обладала ироническим складом ума и наделена была зоркостью, примечающей нелепое. Втихомолку она сочиняла забавные пародии на стихи модных поэтов.

В художнике Николае Муратове, числившемся по должности выпускающим, погибал остроумный шаржист, умеющий выискивать смешные черты в человеке и выражать в них характер.

Решено было использовать оба таланта: с циклом стихов одного автора помещать шарж на него с подписью Лены Ожогиной. Это вызвало еще большую тягу в журнал, многие хотели непременно напечататься в нем, хотя шаржи были отнюдь не дружескими, а скорей обидными, почти издевательскими. Но на что не пойдешь ради славы? Все ж таки тебя выделили из общей среды, сделали приметным.

Постепенно из штатных работников и добровольных помощников образовался довольно дружный и сплоченный коллектив, способный отзываться на все острые темы дня. Тираж журнала стал повышаться.

Юнопролетарцы так сдружились, что компанией ходили не только в столовую Дома книги, но и на выставки, стадион печатников, в театры, в кино и просто прошвырнуться по Невскому. Роман ходил со всеми, лишь вторники оставлял свободными, никому не позволяя проникнуть в его тайну.

Союз писателей неожиданно вручил Громачеву ключи от двухкомнатной квартиры в «недоскребе» на канале Грибоедова. Он находился почти рядом с Домом книги. «Недоскребом» называлась двухэтажная надстройка над четырехэтажным, толстостенным казенным домом царских музыкантов. Необходимые материалы для надстройки добывали сами писатели. Они группами ходили по хозяйственникам и выскребали из складов все, что можно было раздобыть по накладным. Иногда вместо мела добывали алебастр, вместо двутавровых стальных балок — простые бревна. Заменители пускали в дело. Поэтому и возникло прозвище «Недоскреб».