Петр Капица - Неслышный зов

— Тебе, я вижу, баба домовитая нужна. Если поладим — могу сестренку прислать, чтобы обеды готовила, полы намывала и бельишко стирала. Хоть Настьку, хоть Нюрку. Все, что потребуешь, исполнят. Они у меня вышколенные. Поперек старшего брата не пойдут. Буду вам харч подбрасывать: рыбку соленую-сушеную, толокно, картошку. Хряка к рождеству заколю, твоя четвертина. Хочешь, окопчу. Только и ты меня уважь. Стишки в журналишке своем напечатай да статейку обо мне с портретом помести. С простым аль рисованным по-смешному. Ну и книжонку пробей. Года два без забот жить будешь.

— Чего это ты так раздобрился? — спросил пораженный Роман. — Славы захотелось?

— А кто ж ее не хочет? Слава — это, брат, тоже богатство. Меня вот в своей деревне парни и девки уважают, а тут вся страна петь начнет. Да и работенка полегче — выдумывай да и скрипи себе пером.

— Знатоки говорят, что не легче она пахоты, а во много раз тяжелей будет. Видно, не то ты наскрипел, раз таким способом пробивать надумал.

— Люди бают, не хуже городских пишу, — обиделся Федор. — Вроде Сереги Есенина.

Из того же баула Завозной вытащил две толстых тетради в клеенчатых переплетах.

— Вот в этой — частушки и припевки разные, — развернув тетрадь, пояснил он. — А в этой — стихи деревенские.

Роман полистал тетради. А может, действительно интересный поэт на Пинеге открылся? Но с первых же страниц понял: парень звезд не хватает. Сочиняя частушки, Завозной не очень себя утруждал: брал две строки из фольклора и присочинял к ним две свои. Довольно пресные, юмором он явно не обладал. А стихи писал подражательные, перепевая Есенина и Жарова.

— Нет, Федор, не видать мне ни твоей Нюрки с Настькой, ни семги, ни картошки. Слабовато сочиняешь. Если напечатаю — голову оторвут.

Завозному, видимо, показалось, что Роман торгуется, набивает цену.

— Да я читаю журналы — не лучше моих печатают. Говорят, без руки в Питере аль в Москве и носа не кажи, заклюют. Но я ж не задарма. Мало посулил, что ль?

Простодушие пинежца поражало. Как только такое могло в голову прийти?

— Посулил ты много, — сказал Громачев, — но не тому. Я редактор комсомольского журнала, а не органа рыночных маклаков. У нас другая мораль. Так что забирай свои гостинцы и… проваливай на Пинегу рыбачить, больше пользы принесешь и себе и людям. Поэта из тебя не получилось. Учиться надо.

— Что вы все со своим «учиться»? А жить-то когда?

— Раз неспособен всю жизнь учиться — не зарься на место поэта. Оно муками дается.

— Врешь, — не поверил Завозной. — Были бы муки, никто сочинять бы не стал.

Он хмуро начал собирать со стола гостинцы и запихивать их в свой баул. Не забыл ни самогонки, ни полотенца с петухами. Но перед уходом его взяло сомнение, и он спросил:

— Может, передумаешь? Смотри, жалеть будешь. Я ведь в другой журналишко пойду.

— Проваливай, проваливай, друг, не заставляй выталкивать в спину. Тут тебе не толкучка.

Были поэты и похитрей. Они заранее сговаривались хвалить стихи друг друга, появлялись на редакционном «вече» компанией. Заговорщики гробили стихи одиночек и возвеличивали средние вирши своей группы. Но и эти номера не проходили. Средние стихи нетрудно отличить от тех, что хочется запомнить, знать наизусть. Групповщиков, как они ни старались, быстро изобличали, обвиняя в дурном вкусе и потере слуха. А художник Николай Муратов в карикатуре изобразил их в виде петухов и кукушек, да так, что их нетрудно было узнать. Групповщиков это не обидело. Любая известность их устраивала.

Немало поэтов и прозаиков, стремившихся быстро пробиться в большую литературу, толклось в издательстве «Молодая гвардия» около Самуила Яковлевича Маршака, выпускавшего с четырьмя редакторами великолепные детские книжки. С посредственными рифмоплетами Маршак быстро разделывался, а со слабыми прозаиками, если они оказывались бывалыми людьми, возился долго, не жалея своего таланта и сил.

Громачев, чтобы уловить, в чем сила маршаковской редактуры, отдал свою небольшую повесть о фабзавучниках Самуилу Яковлевичу. Сняв очки с усталых набухших глаз, Маршак вгляделся в текст и спросил:

— Голубчик, это выстрадано, пережито вами?

— Да, я был ершистым мальчишкой, учился на литейщика.

— Такая повесть нам очень нужна. Мы давно ее ищем. Милый, только учтите. Днем у меня нет никакой возможности. Так что, голубчик, придется пожертвовать вечерами.

— Я готов на все.

— Хорошо, милый, приходите в среду в десять вечера.

В назначенный час в редакционной комнате Маршака поджидали две редакторши: аккуратно причесанная блондинка Тамара Габбе и разлохмаченная шатенка, кутавшаяся в шерстяную шаль, Зоя Задунайская. Рядом с ними, закинув ногу на ногу, сидел с трубкой в зубах с гордым видом детский писатель, уже выпустивший несколько книг. Громачев был четвертым. Ему предстояло услышать, как будут редактировать довольно заносчивого автора.

Маршак не вошел, а влетел в комнату. Сбросив пальто и кепку на стул, стоявший в углу, он задыхающимся голосом потребовал:

— Прекращаем все посторонние разговоры! Тамара Григорьевна, голубчик, кто первый?

Габбе с усмешкой положила перед ним аккуратно переплетенную рукопись. Маршак, косо взглянув на нее, недовольным тоном сказал:

— Тамара Григорьевна, милочка, предупреждайте авторов, чтобы они не сшивали рукописей. Нам удобней отдельные листы с широкими полями.

Маршак уселся, протер очки и, прочитав первую фразу, вопросительно уставился на автора.

— Голубчик, как вот это же вы можете сказать короче, интересней, точней? Помните наше правило: меньшим количеством слов — больше смысла.

Ошеломленный и гордый автор вначале растерялся, не зная, что ответить старому мастеру, но быстро взял себя в руки и заметил:

— Раз я написал… значит, считаю ее наиболее удачной.

— Хм-м, — удивился Маршак. И вновь прочитал фразу, но так, что стало неловко за автора. Но тот не дрогнул и спросил:

— Чего вы вяжетесь к первому абзацу? Для начала недурно. Нельзя огорошивать читателя громкими фразами.

— Я требую не громких фраз, а четких, выразительных.

Автор обиженно замолк.

— Может, напишем вот так? — предложила Тамара Григорьевна и подсказала более живую фразу.

Самуил Яковлевич ухватился за нее и, зачеркнув авторские строки, вписал новые. Потом редакторы взялись за следующий абзац. Оживили и его. Они действовали так, словно здесь не присутствовал писатель, породивший повесть. Наконец гордый автор возмутился, поднялся и попросил вернуть рукопись.

— Если вы первую страницу так «оживили», что из моего текста ничего не осталось, что же будет дальше? Вам не нравится мой способ изложения, мне — ваша безапелляционная редактура. Я чужим трудом не желаю пользоваться. Так что прошу извинить…