Петр Капица - Неслышный зов

Статья вызвала похвалы, смех и… жалобы. Руководители швейной промышленности возмущались: «Комсомол публично подрывает авторитет».

В редакции вскоре раздался телефонный звонок из Смольного. Говорил секретарь Кирова:

— Товарищ Громачев? Сергей Миронович желает вас видеть завтра в девять тридцать утра.

«Вот он, первый фитиль, — подумал про себя Роман. — Дались мне к чертям эти моды!» Сам он никогда не носил рубашки с галстуком и презирал тех, кто думает только о том, как бы пошикарней одеться.

Услышав о вызове в Смольный, Ожогина посочувствовала:

— Влепят, конечно, выговор. Но ты не теряйся, отстаивай нашу точку зрения, Киров любит упорных.

Громачеву нравился руководитель ленинградских большевиков. Он не раз слышал его зажигательные речи. Киров не любил читать напечатанные тексты. Расхаживая по сцене, он как бы беседовал с присутствующими, лишь изредка взглядывал на коробку из-под папирос «Казбек», на которой были записаны короткие тезисы. Обладая большим личным обаянием, он увлекал слушателей и к концу так накалял аудиторию, что все невольно поднимались с мест и обрушивали шквалы аплодисментов. Так было и на Семнадцатом съезде партии. Делегаты не менее получаса бурно били в ладоши и не отпускали его с трибуны. Он был любимцем партии. Неловко было показываться Сергею Мироновичу на глаза для нагоняя. Но раз вызывает, ничего не поделаешь, надо идти.

В большой приемной на третьем этаже секретарь Кирова долго не задерживал, он сразу же провел в кабинет.

Сергей Миронович вышел из-за стола и направился навстречу Громачеву. Он был невысок, коренаст, одет по-обычному: полувоенная габардиновая гимнастерка, подпоясанная широким ремнем, темные брюки и хромовые сапоги. Как-то по-дружески протягивая руку, Киров признался:

— Я почему-то представлял тебя рыжеволосым переростком… сердитым и очень серьезным. А в тебе никакой солидности. Впрочем, редактор комсомольского журнала и должен быть молодым и задористым. Но это не значит, что мы тебя будем гладить по головке. К ответу призовем, как ответственное лицо.

— Я уже приготовился к выговору, — обреченно сказал Громачев. — Только мне бы хотелось знать: разве есть что-нибудь предосудительное в хорошей и красивой одежде?

— Разве я что-нибудь сказал по этому поводу? Правильно сделали, что затронули тему, которую стесняются поднимать другие. Затронуть затронули верно… Но людей обижать незачем. Какими унылыми и узколобыми вы изобразили наших руководителей швейной промышленности и сбыта! Разве они такие туполобые уроды? Я бы себя таким увидел — обиделся бы. Шаржи смешны, но уж очень злы. Надо меру знать, иначе вы нас совсем рассорите. Солидные люди жалуются. Вот, например, литературоведа Фому Сыроегина вы боровом изобразили и бестактную подпись дали. Зачем? Это не украшает журнал.

Громачеву стало жарко. В шарже и подписи действительно был пересол. Киров прав.

— Виноват, — сказал он, следуя совету прежнего редактора, — готов нести наказание.

— Да не наказывать я вызвал, а предупредить, чтобы больше не было мальчишеских выходок. На первый раз, думаю, обойдемся собеседованием. А то ведь нетрудно и затуркать вашего брата, — вдруг улыбнулся он. — Еще оробеете. А робость ваша мне ни к чему. Дерзайте умно, подумав. И не ухватывайтесь только за негативную сторону жизни. Больше места отдавайте героическим событиям, людям, на которых следует равняться нашей молодежи. И не забывайте, что у нас есть заклятые враги — империалисты и их порождение — чернорубашечники, коричневые и прочие фашисты. Нам с ними придется столкнуться. Комсомол взялся подготовить сто тысяч летчиков. Что вы для этого сделали?

— Печатаем очерк о Чкалове, о парашютистах и девушках, летающих на У-2. Готовим перевод острой статьи Поля Вайян-Кутюрье «Несчастье быть молодым», о тяжкой и неодухотворенной жизни молодежи на Западе и о поднимающем голову фашизме в Италии, Германии, Франции. Опубликуем очерки о выдающихся спортсменах, о ребятах, уехавших в Хибины… и материалы о челюскинской эпопее…

— Вот это направление у вас должно быть главным, — одобрил Сергей Миронович. — Иди и действуй. Успеха вам.

И Киров крепко пожал руку Громачеву. У Романа создалось впечатление, что его вызвали не для вздрючки, а предостеречь и ободрить.

Во вторник Сусанна позвонила по телефону и усталым голосом сказала:

— Сегодня не приходи. Я всю ночь не спала. У Мокеича был сердечный приступ, дважды вызывала «неотложку»… Его увезли в больницу… надо сходить туда…

— Может, вместе сходим? — спросил Роман.

— Нет, боюсь, меня и одну не пустят… Ему очень плохо.

— Когда же теперь увидимся?

— Не знаю… на душе слишком муторно. Я позвоню тебе.

Второй звонок раздался ночью. Сусанна сквозь рыдания с трудом произнесла:

— Мне позвонили из больницы… Он скончался. Туда сейчас идти бесполезно… Да у меня нет сил и… непроходящее чувство вины…

— Успокойся. Хочешь, я сейчас пешком приду к тебе?

— Не надо. Лучше утром пойди в больницу и узнай, что нужно делать для похорон. Мне не по силам эти хлопоты. А у него ведь нет никаких родственников.

— Прими снотворное и ложись спать, я все сделаю.

Утром Громачев побывал в морге. Мокеич лежал на серой клеенке голым. Белизна его кожи стала какой-то гипсовой. Видно, чтобы челюсть у покойника не отваливалась, сторож морга повязал ее серо-зеленым шарфом. Казалось, что у Мокеича болят зубы. С закрытыми глазами, поблекшими веснушками, он стал чужим, непохожим на себя.

Получив в больнице свидетельство о смерти, Роман направился в Литфонд Союза писателей. Там ему выдали на похороны ссуду и свели с человеком, который занимался захоронением. Оставалось только организовать траурный митинг. Роман вызвал в редакцию старых резцовцев, и они принялись по телефону оповещать всех, кто знал и любил Мокеича.

С Сусанной в эти дни невозможно было говорить: глаза ее мгновенно наливались влагой, крупные слезы катились по щекам.

— Во всем виновата я, — корила она себя. — Мне взбрело написать письмо Коллонтай, нужны были кой-какие сведения для биографии. Заодно я бестактно спросила: «Возможно ли забыть человека, которого сильно любишь? И надо ли с ним расставаться, если он много моложе тебя?» Копию письма я забыла около машинки. Мокеич, конечно, прочитал. Когда я с работы вернулась домой, сердце у него то бешено билось, то замирало так, что не прослушивался пульс. Я спросила: не вызвать ли «неотложку»? Он ответил: «Уже не надо, ничто меня на земле не держит!»

— Ну, раз так вышло, чего теперь убиваться?

— Меня за все ждет наказание, — ответила она. — И собственная совесть не простит.