Петр Капица - Неслышный зов

— Я учусь на формовщика, занимаюсь общественной работой, хожу в кружки, — стал перечислять Лапышев. — И живу в свое удовольствие. Этого мало, что ли? К тому же я не хочу подводить товарищей. Этого мне совесть не позволит.

Выходило, что он прав, а Ромка выглядел неисправимым индивидуалистом. Но нельзя было поддаваться нажиму. Вместо тренировки Громачев отправился в «Резец».

В комнате стихоправа по-прежнему толпились и сидели на подоконниках начинающие поэты. Ярвич выгружал из портфеля на стол тетради и пачки сколотых листков. Увидев Громачева, спросил:

— Где же ты пропадал, товарищ Гром? Между прочим, твое отсутствие было замечено. Разыскивал завпрозой. На твоей рукописи не оказалось адреса, а он открыл в тебе талант рассказчика. Так что спускайся с заоблачных вершин поэзии в глубины прозы.

— Меня действительно ищут? — не поверил Ромка.

— Можешь не сомневаться. Его зовут Дмитрий Иванович, фамилия Витязев. Сидит в соседней комнате. Похож на переодетого и менее саркастического Вольтера.

Все еще не веря Ярвичу, Громачев заглянул в соседнюю комнату. Там среди груд папок за столом сидел человек с крючковатым носом, очертаниями лица напоминающий пожилого Вольтера.

— Моя фамилия Громачев, — робея, отрекомендовался Ромка. — Вы, кажется, меня искали?

— А-а, вот ты какой! А мы полагали, что посолидней будешь, — сказал прозаик. — Очень хорошо… вовремя появился.

Витязев порылся в рукописях и вытащил рассказ «Шарики — шесть».

— Вот он, твой опус. В основном, можно сказать, получился. А над детальками надо еще потрудиться.

Страницы рукописи были испещрены карандашными пометками: птичками, восклицательными и вопросительными знаками, стрелками, скобками, волнистыми и прямыми подчеркиваниями.

— Мои иероглифы тебе, конечно, непонятны. Сейчас мы их расшифруем, — сказал Дмитрий Иванович. И абзац за абзацем стал подробно разбирать рассказ: — Вот тут и тут у тебя штампы, то есть первые попавшиеся слова. А нашему брату надо подбирать единственно нужные. Стертые слова губят живую речь… Здесь ты затянул и запутался. Скажи ясней, короче. Запятыми и грамматикой нечего пренебрегать. Начал в одном падеже, а кончаешь в другом…

— Да, да… понимаю, — соглашался Ромка. Лицо его пылало, и уши горели от стыда. — Стоит ли возиться? Лучше я другой напишу…

— Прокидаешься, — заметил Витязев. — От такой легкомысленной расточительности можно и банкротом стать. Навряд ли новый-то лучше будет. Ты попробуй в этом разобраться. Да, да. Возьми себя за шкирку, усади за стол, сосредоточься, прочти еще раз внимательно и найди, в чем у тебя слабина. Всякое исправление — наука. Только так постигается мастерство. Наша работа похожа на труд ныряльщика: чем глубже опустишься, тем лучше жемчуг добудешь. А то ведь всякий норовит его искать на мелководье. В таких местах, как известно, ничего путного не водится.

Ромка ушел от Витязева с гудящей головой. В общежитии, боясь что-либо забыть, он закрылся в пустующем красном уголке и до глубокой ночи просидел над шлифовкой рассказа.

После поправок почти каждая страница стала такой пестрой, что посторонний глаз ничего не смог бы в ней разобрать. Пришлось следующую ночь потратить на переписывание, да не простое, а с новыми исправлениями и добавлениями.

В таком виде рассказ был принят. Правда, не сразу — над ним еще потрудился Витязев. «Нелегкая мне предстоит жизнь», — подумал Ромка.

По совету Витязева, Громачев пришел на занятие литгруппы «Резец». Здесь он увидел старого знакомого из консультирующихся у Ярвича — поэта Двоицкого. Тот, как всегда, сидел на подоконнике и посасывал погасшую трубку. Узнав фабзавучника, Двоицкий радушно подвинулся.

— Садись рядом. Лучшего места не сыщешь, — сказал он. — Нас за шкафом не увидишь, а мы кого хочешь разглядим.

— Как же это так? — не понял Ромка.

— Вон зеркало над столом, — кивнул головой Двоицкий. — Стол редакторский. Оно, видно, повешено умышленно, чтобы каждый видел свою физиономию в минуты переговоров о рукописи и мог вовремя взять себя в руки. Я уже был на этом лобном месте. Зеркало мне помогло сдержаться.

Первыми заняли удобные места пожилые люди, а молодежь еще толпилась в коридоре и у дверей. Ромка разглядывал входящих и вполголоса спрашивал:

— А кто те, у печки?

— Эти печатают стихи под псевдонимом Краснозорский и Нагорный. Прикатили из провинции пробиваться в знаменитости.

Хотя по натуре Двоицкий казался человеком незлобным и справедливым, все же в характеристиках он не стеснялся, был беспощаден.

— А вот тот, что уселся на диван между шкафами и держится смущенно, точно извиняется в том, что не по праву занял место, — Никодим Шехтель, — продолжал Двоицкий. — Пишет недурные сонеты… тончайший лирик. Рядом с ним развалился Марк Дерзкий. Этого не смутишь и в краску не вгонишь. Приехал из Белоруссии. Нахален и напорист. К сожалению, борется не за мастерство и право сказать свое слово, а за напечатание плохих виршей… Перед ним сидит потомственный питерец — старик Тихомиров. Трудится механиком на электростанции. Тоже грешит стихами. Иногда недурными, душевными.

Неожиданно присутствующие стали расступаться. Взгляды многих мужчин устремились к выходу. В комнату вошла порывистая женщина в малиновом берете. Поклонившись кому-то, она уселась прямо перед зеркалом. Сняла берет и холеными пальцами принялась поправлять прическу.

Ромке видны были только ее круглые локти, обтянутые светло-серой шерстью вязаной кофточки, и тяжелый узел волос, колеблющийся над гладкой и стройной шеей.

От какой-то неясной тревоги у Громачева перехватило дыхание. Такой непохожей на других, вызывающей беспричинное волнение женщины ему еще не доводилось видеть. Во всем ее горделивом облике — в посадке головы, в крошечной горбинке точеного носа, во взгляде — было нечто соколиное. Нежная кожа щек казалась смуглой, но темные, чуть влажные глаза были такой яркости, что делали лицо бледным.

Толкнув Двоицкого в бок, Громачев шепотом поинтересовался:

— Кто такая?

— Сусанна Дремова. Сотрудница журнала «Работница и крестьянка». Самая опасная из женщин, каких я знаю. Бернард Шоу о подобной сказал: «Она ждет поклонения, как паук муху». Смотри, не окажись мухой. Кое-кто из литгрупповцев уже хватил лиха, упаднические стихи пишет.

Женщина, видно с умыслом, села против зеркала, она то поправляла кружевной воротничок на платье, то спустившуюся прядку волос, то приглаживала изогнутую бровь. Наткнувшись случайно на Ромкин взгляд, Дремова недовольно покривила губы и обернулась, словно спрашивая: «А этот мальчишка откуда взялся?»

Вскоре появился поэт Алексей Крайский — невысокий человек с красноватым, точно обветренным лицом. Он недавно выпустил брошюру «Что надо знать начинающему писателю» и был приглашен в «Резец» вести занятия в литгруппе. Разложив на столе какие-то листки, Крайский заговорил о гиперболе, приводя примеры, и на память читал стихи разных поэтов.