Перч Зейтунцян - Самый грустный человек

— Между прочим, поговаривают, будто ты написал кни­гу о тюрьме, — сказал надзиратель, — наверное, она у тебя с собой, под подушкой небось прячешь. Я вас всех насквозь вижу, все заключенные примитивные люди. Ну вот видишь, в самом деле под подушкой. — И он пренебрежительно доба­вил : — Вы говорите, будто в камере больше некуда прятать. Но если б даже было куда прятать, все равно б пихали под подушку, — и, весьма довольный собой, надзиратель стал перелистывать рукопись. Он снова нашел повод выказать Страуду свое презрение и был в своей стихии. — Хорошо пи­шешь, Страуд... Аж мурашки по спине бегают... Перепол­няешься ненавистью... А, про это тоже ты написал. Ну что ж, правильно сделал. Это сразу прольет свет на все... Ага, и про меня есть... Ну как же иначе... хотя неприятно чи­тать... но справедливо, справедливо... Если бы я был при­личным человеком, я бы совершил самоубийство... но ведь я не без причины плохой человек, ты об этом подумал, Страуд? Вот взять, к примеру, моего соседа, мясника, его злоба никак не оправдана... он мог быть хорошим человеком и остаться мясником... А у меня это профессия... цель... сверхзадача... попробуй посмотреть на меня с этой точки зре­ния. Зло на философской платформе... аристотелевская кате­гория...—его лицо выразило недовольство, он поморщил­ся.— А вот это ты неправильно написал... За последний год в тюрьме от тяжелых условий умерло не двадцать семь, а двадцать восемь человек... документальная вещь должна быть точной...

— Надзиратель, во что были одеты ученые? — заговорил в бреду Страуд. — Какого цвета была их форма?

— Форма?

— Сколько им было лет, всем вместе?.. Мне пятьдесят...

— Это плохой признак, Страуд. Больше всего я боялся этого. Если бы ты был обычным узником, плевать. Но я от­вечаю за твою жизнь головой.

— Сколько там было комнат... — бредил Страуд. — Я знаю, но не скажу...

— Удивительное дело, я должен плохо кормить тебя, ли­шать воздуха, солнечного света, создавать для тебя по воз­можности тяжелые условия — и одновременно отвечать за

твою целость и сохранность, — и, упрекая кого-то, надзи­ратель покачал головой. — Ну и кашу ты заварил, Страуд. Не расхлебать никому.

— Надзиратель, а что было из окна видно... не помнишь?

— Тюрьму было видно, Страуд, тюрьму. Не люблю, ког­да человек настолько невезуч.

— Почему ты не пригласишь их сюда... неудобно... я дал им слово...

— Брось, Страуд. Воспоминания — самый большой враг заключенного. Смотри загнешься. — Он покраснел, как-то глупо засмеялся и посмотрел на свои стоптанные, старо­модные ботинки. — Как бы то ни было, я всегда давал тебе дельные советы. Отплати-ка мне добром за добро, окажи ус­лугу. Ты ведь у нас прославленный'человек, хоть и узник. Замолви словечко, пусть мне повысят жалованье... — Надзи­рателя, как ни странно, успокаивала мысль о том, что его жестокость предопределена свыше. Что у него никогда не бы­ло свободы выбора — того, что было у всех. Даже у этого арестанта она была. А это чего хочешь стоит. — Но знай, если даже ты замолвишь за меня словечко, я все равно не буду делать тебе поблажек. А то ведь повышение зарплаты ли­шится смысла. Я докажу тебе, что даже твое заступничество не поколеблет меня. И ты наконец станешь считаться со мной. Я конфискую твою рукопись.

Надзиратель взял рукопись и вышел. Вот что он думал: пока он надзиратель, эта вещь не должна выйти в свет. А вот когда в один прекрасный день он перестанет быть над­зирателем, он сам ее и обнародует. Под своим именем, не скрывая своего истинного лица. И это саморазоблачение принесет ему сногсшибательную славу.

Когда Страуд очнулся, когда он открыл глаза и увидел потолок изолятора, он попытался вспомнить что-то. Он на­пряг память, в конце концов вспомнил, что хотел, и спокой­но перевел дух. Он должен был стать самоубийцей. Именно так. Это решение было до того понятно и естествен­но в его положении, что о нем, как о всяком обычном жи­тейском деле, можно было даже забыть (как это только что случилось со Страудом). Страуд сел в постели, взял обрывок бумаги и неторопливо вывел: «Моя рукопись конфискована. Прошу опубликовать после моей смерти. Гонорар прошу передать моей матери. Страуд». Он свернул записку, вложил ее в маленькую металлическую капсулу, проглотил капсулу и запил ее водой. Потом достал несколько таблеток снотвор­ного и принял их все разом. Когда произведут вскрытие, за­писку найдут, и весь мир узнает о существовании рукописи.

Мысль об этом доставляла ему удовольствие. Еще большее удовольствие доставляла ему возможность насолить надзира­телю. Это было в нем сильнее, чем, скажем, волнение или раскаяние перед лицом смерти. Тем не менее он был как-то неспокоен. Какие-то узы все же связывали его с этим миром. Реальные, грубые и ощутимые узы. Если б он еще немно­жечко помедлил, он, возможно, передумал бы, испугался бы, потерял хладнокровие и ясность мысли. Страуд придвинул кровать к противоположной стене, взял простыню и ^атрац, поднялся на спинку кровати и выбросил все это из окна. От­ломил у стула ножки и тоже выбросил их вон. Выбросил по­лотенце, стакан, лекарства, полосатую куртку, брюки, носки и туфли. Остался в грязном нижнем белье. Он посмотрел кругом, убедился, что в камере ничего больше нет, и после этого спокойно улегся на металлическую сетку. Вначале он почувствовал приятное неудобство, потом его постепенно стала окутывать дремота. В камеру вошли юный Боб и Гея. Повторилась их история. Боб объяснился Гее в любви. Гея вначале выламывалась, а потом пожалела и с тоской по на­стоящей любви посмотрела на Боба. И они пошли друг другу навстречу. Они уже должны были поцеловаться, когда ме­жду ними затесался Мужчина и балетным жестом поднял руки. Началась борьба между Бобом и Мужчиной. Они цара­пали друг друга, пытались вцепиться в волосы, плевались. Потом Мужчина, поверженный, лежал на земле. Боб побед­но поставил ногу ему на грудь. Гея и Боб поволокли тело Мужчины из комнаты. Гея баюкала младенца. Боб, сча­стливый, пил чай и смотрел телевизор, по которому переда­валась все та же история, его и Геина. Потом послышался чей-то голос: «К вам обращается корреспондент самой круп­ной в мире газеты. Ваше предсмертное слово! Постарайтесь быть лаконичным и образным». Это требование показалось Страуду вполне справедливым. Что ж, он будет лаконичным и образным.

— Я тридцать лет живу в этой тюрьме, но ни разу не ви­дел, как выглядит здание снаружи...

Вдруг он объявился в лабиринте узких улочек. Проворно сориентировался, перешел улицу. Прочел по дороге все вы­вески. Выпил в закусочной пива, съел рыбу, вытер руки об одежду. Потом запустил камнем в витрину, разбил ее, ра­достно высунул язык, убежал и очутился в новом лабиринте, Как загнанный зверь, стал крутиться и озираться кругом. И вдруг с облегчением перевел дух: наконец-то нашелся вы­ход. Впереди был тупик.