Перч Зейтунцян - Самый грустный человек

— В самом деле, я так выглядел ? — испугался Страуд. — Как узник?.. Как арестант?..

— Да уж так это, будь ты хоть трижды великий ученый, все равно ты житель моей тюрьмы, — злорадно усмехнулся надзиратель. — Мой квартирант!

— Не может быть! — содрогнулся Страуд. — Я держался непринужденно... Даже слишком непринужденно...

— Ничтожество... тебе померещилось, что ты выше ме­ня... что больше я над тобой не властен...

— Не говори так, прошу тебя... — Страуду казалось, все идет прахом, рушится то, что далось ему с таким трудом, к чему он шел миллиметр за миллиметром. Изо дня в день много лет. — Мы не можем быть равными... Я должен быть выше тебя... Во всем. — Он мучительно напряг сознание, чтобы найти свой просчет. Лицо его сделалось багровым, пот тек ручьями по всему телу. — Может быть, мне в самом деле надо было говорить с ними об орнитологии... Но у меня не было времени... Я двадцать пять лет не видел их. Не говори, что мы равны...— И Страуд, сгорбившись от горя, крик­нул:— Подержи мое пальто... Держи, тебе говорят! Если ты не подашь мне пальто, я сейчас же вернусь к ним и расска­жу всю правду... Ты обязан уважать меня... Подай мне пальто...

Надзиратель, еле сдерживая гнев, вынужден был подчи­ниться. Он подал Страуду пальто. Страуд надевал его мед­ленно, долго, словно обряд совершал. Не для того что­бы унизить надзирателя, — для чего-то гораздо более важ­ного...

Интермедия

Поздняя ночь. Все давно разошлись по домам. В помеще­нии царил беспорядок, столы и стулья были сдвинуты, пол затоптан, в пепельницах окурки горой, в рюмках остатки коктейлей. Воздух в комнате тяжелый, полон дыма, сплетен, козней. По пустым огромным залам в темноте передвигалась чья-то тень. То был король, последний правитель, в чьем ка­бинете хранились дубликаты всех ключей государства. Если творит, значит, свободен, если свободен, значит, надо унич­тожить. Если уничтожить невозможно, если весь мир знает о нем, значит, национальная гордость Алькатраза, надо осво­бодить. Если невозможно освободить...

Многие годы подряд король решал эту головоломку, пы­таясь найти к ней ключ. Задача эта касалась только его. По­тому что это он олицетворял все то, против чего, сознательно или бессознательно, взбунтовался узник, пожелавший отнять у него право быть единственным в своем роде, решивший тоже что-то олицетворять. Это были личные счеты между ним, королем, и обычным узником. Его сверстником, по странному стечению обстоятельств арестованным в день его коронации. Король не знал еще, что следует также добавить: рабочим фабрики, производившей женские чулки и трико­таж. Да, но вместо того, что ты язык проглотил, мой первый министр, молви что-нибудь... А ты, второй министр... Ты, третий министр... Найдите же выход, думайте, соображайте, торопитесь. Из окна стал просачиваться слабый свет, обозна­чивший мрачные силуэты огромного города. Король по­дошел к сдвинутым стульям, стал заботливо расставлять их. Потом допил коктейль из одного стакана. Коктейль показал­ся ему чрезвычайно вкусным.

Глава шестая

Вернувшись с приема, Страуд заболел. Его перевели в тюремную больницу и поместили там в изолятор, где ощу­щался сильный недостаток воздуха. За дверью, правда, стоял баллон с кислородом.

Врач вытащил термометр из-под мышки Страуда. Темпе­ратуры не было. Подозрительно. Страуд раскрыл рот, высу­нул язык. Горло чистое. Более чем подозрительно. Врач по­садил Страуда на стул и велел закинуть ногу на ногу. Колено не дрожало. Комбинация из трех этих компонентов предполагала единственный диагноз: крупозное воспаление легких. По всей вероятности, от пережитого вол­нения. Исходя из его известности, врач назначил ему пени­циллин. Будь на его месте другой узник, врач назначил бы что-нибудь другое. По больничному уставу, некоторые ле­карства, в том числе и пенициллин, запрещено было про­писывать узникам, лежавшим в изоляторе. Другой пункт то­го же устава гласил, что приговоренных к пожизненному заключению в случае заболевания следует помещать только в изолятор.

— Рассуди сам, разве я виноват, что не могу прописать тебе пенициллин? И тем не менее пенициллин. Это во-первых. Во-вторых, свежий воздух, минимум шесть часов в день. В-третьих, усиленное питание. Побольше меду, отвар шиповника. Все пройдет. Если даже диагноз ошибочен, все равно все пройдет. Я сделал тебе столько добра, — сказал врач, — а ведь ты знаешь, долг платежом красен. Я слышал, ты написал книгу о нашей тюрьме. Всех, говорят, осла­вил... — Доктор покраснел, по-глупому засмеялся и посмо­трел на свои стоптанные новомодные ботинки. — Я тебя очень прошу... впиши туда мое имя... напиши, что тюремный доктор в высшей степени злой и жестокий человек... пре­ступник... безжалостный и бездушный... Поноси меня, как только можешь... Выдумывай что хочешь. Я не оби­жусь, клянусь, не обижусь. Напротив, буду тебе очень благо­дарен...

И он ушел, уверенный, что наконец-то возьмет реванш, отомстит за все унижения, за низкое жалованье, за дюжину детей, появившихся на свет в результате неосторожности, за трудную карьеру от фельдшера до врача, за невежество жены и ее красноречие, за свои стоптанные ботинки. Но в дверях он столкнулся с надзирателем, покорно уступил ему дорогу и уверенность эта в минуту улетучилась. И когда он оказался по ту сторону двери, он встал обалдело, округлил губы и неизвестно почему дунул — «фу».

— Где ж это ты так простыл? — спросил надзиратель.— Наверное, тогда, на приеме. Свежий воздух тебе противопо­казан. Представь, мне тоже. Если подумать, я свободный че­ловек, не так ли? Но я целыми днями просиживаю в этих стенах и дышу одним с тобой воздухом. Когда я все же из­редка выбираюсь домой, на улице меня обязательно про­хватывает. Знаешь, о чем я недавно подумал? До меня вдруг дошло, что в конце концов я тоже пожизненно заклю­ченный. Хорошая штука логика, Страуд.

Надзиратель очень напомнил Страуду одного его давниш­него знакомого, которого теперь уже не было в живых. Страуд убил его. Сейчас это был голый и сухой факт, ко­торый вот уж много лет не вызывал, не будил в нем ника­ких эмоций и размышлений. Страуд частенько пересчитывал в уме своих знакомых. С самого начала и до сегодняшнего дня, до сегодняшних его пятидесяти лет. Число знакомых едва достигало пятидесяти. За всю свою жизнь он узнал не­полных пятьдесят человек. У надзирателя и у его давнишне­го знакомого, того самого, которого давно нет в живых, бы­ла особая страсть к логическим умозаключениям. Чтобы восполнить недостаток образования. Комплекс неполноцен­ности, усмехнулся про себя Страуд, вспомнив старый эпизод из своей биографии. Потом он ужасно загрустил, подумав, что мало того что у него такой ограниченный список знакомых — к тому ж еще двое так похожи друг на друга.