Альберт Лиханов - Встречи

Забегает как-то к Маричевым Кирька Балыбин. И взахлеб хвастается:

— Ныне на охоту ходить не надобно. Зверье само под окошко так и прет. Папаня у меня полный ларь зайцев накидал… Один аж у крыльца в петлю забухался…

А Юльке маячит, мол, пошли на улицу — дело есть.

Оделся Юлька потеплее, выскочил за Кирькой. А тот и говорит:

— Выручай. Не могу один справиться. Понимаешь, все, кому не лень — воробьи, голуби — на гумно прутся, на кормежку. Папаня мне задание определил — гумно охранять. Говорит, по семишнику на день положу, ежели от этой нечисти снопы будешь сберегать.

Кирька топчется, нос в воротник прячет.

— А я их токо вышугаю, опять налетят. Ну, я и придумал — силков наделал. Побежали доставать, уж налезло их, наверное, черно…

Подбегая к гумну, заорал Кирька:

— Ох, паразиты! Вишь-вишь, сколько их!

В силках бились десятки воробьев и синиц. При виде человека они еще сильнее забились, стремясь освободить лапки из петель. Но крепок волос из конского хвоста — не порвешь.

Кирька в бешенстве стал хватать птичек и… отрывая головы, бросать в снег. Делал он это с таким остервенением и с такой быстротой, что через минуту силки стали пустыми, а вокруг валялось множество бездыханных трупиков. На снегу алели пятна крови. Юлька, закрыв глаза рукавицами, метнулся домой…

…Дрожь во всем теле усиливалась. Нет больше сил унять ее. А трактор — совсем близко. Уже ясно различима фигура тракториста… И Юлька вскакивает. Он прыгает вперед, сдергивает с головы фуражку и крутит ею в воздухе:

— Стой, стой, Ефим!

Но Ефим услышать не может. И смотрит он не вдаль, а под колеса трактора, на пашню.

— Ты что, ошалел! Сволочь! — завопил Кирька и опустил на голову Юльки ствол берданки. Удар бросил парня на землю.

Балыбин торопливо нацелился, нажал на спусковой крючок. Берданка дернулась в его руках, харкнув клочком огня и дыма. Собрав все силы, Юлька успел в этот миг толкнуть Кирьку.

Сегодня с утра у Елохова особенно приподнятое настроение. Шутка ли сказать, колхоз закончил весенний сев. Засеяно около двухсот десятин земли. Семян овса, ячменя и гороха хватило в полной потребности. Правда, последнюю десятину засевали пореже.

На сегодняшний воскресный день, 16 мая, назначен праздник. Елохов решил, как только Ефим доборонит Отноги, провести небольшой митинг, поздравить колхозников с первой победой, наградить наиболее отличившихся подарками — отрезами сатина на рубашки и кофты. Материал уже закуплен.

Елохов выйдет на крыльцо, постоит с минуту — и назад, в контору. Достанет исписанный листочек бумаги, пробежит глазами, что-то зачеркнет, а что-то впишет. Хочется Елохову попроще да потолковее рассказать колхозникам о том, что успех не сам по себе пришел, и чтобы все это было в сравнении с единоличными хозяйствами, которые до сих пор не управились с севом.

Елохов пошел к дому деда Перетягина. Кузнец выселился с семьей в клеть, весь дом отдал на время праздника. После митинга и небольшого поздравления, которое готовят комсомольцы, будет праздничный обед. Зима-Лето с утра колдует у печи. У крылечка репетирует новую песню на гармошке Антон Журьин. Сначала он пропоет: «Мы кузнецы, и дух наш молод», а потом старается свести мелодию на пуговки гармошки. Ребята острят:

— Смотри, Антон, на сцене не тушуйся. «Боже, царя храни!» не сыграй.

Но Антон на шутки не реагирует, он занят важным делом. В столовой женщины помогают повару; меж них идет разговор о прошедшем севе.

— Дождик бы теперь в самый раз! Вот бы зернышко в рост пошло!

Гремят на кухне сковородки, чугуны. На пороге появился Зима-Лето. Лукаво подмигнув Елохову, обратился к помощницам с наигранной заботой:

— Уж не знаю, бабоньки, как получится у меня четвертое блюдо.

Бойкая, веселая Анюта Ситникова подбежала к повару:

— А что у тебя на него?

— На четвертое-то? — тянет Зима-Лето. — Поцелуй повара!..

— Да ну тебя!.. — отскочила смущенная Анюта.

Шутки, веселый смех прервались — в избу влетел Петрунька. Он подбежал к сидящему на лавке Елохову и что-то ему зашептал на ухо, показывая пальцем на улицу. Елохов резко поднялся и быстро вышел из избы. Шепот Петруньки и поспешность председателя вмиг сделали горницу пустой.

Слухи в деревне разносятся с невероятной быстротой. К дому Перетягина все подходили и подходили колхозники, слышались возбужденные голоса.

Короток путь от порога перетягинского дома до ограды, а председатель успел подумать о многом. В Ефиме ему виделся единомышленник и хороший помощник. Заботился о парне как мог, а вот за жизнь его опасаться не было надобности. Так казалось. А тут, гляди, как дело обернулось… Елохов метнул взгляд на взгорье, к часовне. Сердце председателя застучало учащенно — трактор стоял там, так же стоял, как полмесяца назад!

Размашисто зашагал Елохов к трактору. Некоторые из колхозников нетерпеливо подавались вперед, но никто не решался обогнать председателя. Бледностью лица и всей фигурой выдавал он необычайное напряжение.

Люди столпились у трактора, устремив взоры на Ефима. И в установившейся напряженной тишине Елохов, с тревожным надломом в голосе, спросил:

— Ну как, Ефим?..

Тракторист спрыгнул на землю, хлопнул пропыленной кепкой о крыло машины и улыбнулся просто:

— Все в порядке, председатель! Будет хлеб расти…

И сразу вокруг словно все завертелось, зашумело, как и не было тишины. Колхозники густо обступили председателя и Ефима, поздравляли их, и себя поздравляли. И не замечали они прижавшегося к капоту трактора Юлю Маричева с перевязанной головой.

И не сразу люди услышали, как в отдалении сначала глухо, потом все раскатистее загрохотал гром…

На Ошлань надвигалась запоздавшая в этом году весенняя гроза.

Третий день шел дождь. Он навел мокреть на улице и на стеклах больничной палаты, и Юлиан затосковал. Ругал себя, корил, — нет, ничего не поделаешь, никаким клином не вышибешь тоску. Простительно было тосковать в ведренную погоду, когда каждые руки в огромной цене, а сейчас-то задожжевело, уборка закончилась — лежи себе, полеживай… Так в том и дело: чего лежать, когда здоров? Ожоги на руках и груди зажили и почти не беспокоили Юлиана. И как же он обрадовался, когда узнал от медсестры, что к нему пришел кто-то из комбайнеров. Скорехонько накинул на плечи пижаму и выскочил из палаты, ударившись, как всегда, головой о притолоку. В другой раз Юлиан бы не забыл чертыхнуться (надо же такому долговязому уродиться!), но тут, увидев в конце коридора Яшку, не почувствовал боли на макушке.

В общем-то они были мало знакомы, поэтому долго топтались друг перед другом в смущении. И даже когда уселись на диван для посетителей, разговор вначале не клеился.