Владимир Пищулин - Зарницы над полигоном

— Я устал от машин, — небрежно говорил он нам.

Я спустился с веранды и стал домывать ступеньки. В коридоре кто-то протопал тяжелыми сапогами. Дверь слабо взвизгнула и открылась, из темноты показалась чья-то голова. Присмотревшись, я узнал солдата Самохина, нашего комсгрупорга. Его белая голова даже в темноте светилась. Еська взглянул на Самохина, но тут же отвернулся. Самохин был раздет до пояса, вышел лишь в шароварах и сапогах. Он скрестил на груди толстые руки и долго смотрел то на меня, то на Еську.

— Что, за него моешь? — спросил Самохин.

Еська, конечно, понимал, что сейчас дело дойдет до него, но не подал вида, продолжал сидеть.

— Как тебе, Кирилов, не стыдно. Ты моешь, а этот лоботряс сидит.

Еську это, видно, задело: он соскочил с перил и в два прыжка оказался против Самохина. Я не видел его лица, его глаз и его подбородка, но я знал, что они заострились: и лицо, и нос, и подбородок. В первые минуты Еська молчал, должно быть, от гнева, но потом самоуверенно и гордо заявил:

— Слушай, Самохин, не твое дело. Понял?

— Не ерепенься… Нечего на паровоз с палкой бросаться.

— Это кто. Ты паровоз?

— Не я, а мы. И ты всякие свои замашки брось. Привык баклуши бить, учти, тут этот номер не пройдет. Ты такой же солдат, как и он. Бери тряпку и мой пол.

— Мой, мой… — пробубнил Еська.

Они почти что столкнулись, Еська развернулся острым плечом, Самохин — всей грудью, широкой, крепкой. Я знал, что Еська не бросится в драку, да и куда ему против Самохина. И тот не думал его трогать. А говорил он то, что хотел бы сказать я. Вернее, это жило во мне смутно, но жило. И хотя я подчинялся Еське, но все же внутренне бунтовал. Бунт, правда, был скрытый. Я, видно, не мог говорить в глаза правду.

— Воспитывать, значит, меня будете, — стал высказывать свои мысли Еська с пренебрежением. — Питать духовно. А я как-нибудь сам, без духовных отцов обойдусь. Ну, не взял соцобязательства, не взял. Судить будут?

— Да никто тебя судить не будет.

— Тогда воспитывай! — выкрикнул Еська.

— Глупо это, Еська. Очень глупо.

— Однако ушел, — заключил Еська, когда Самохин закрыл за собой дверь.

Я вылил грязную воду. Луна подплыла к темному облаку и вползла в него, словно в тенистый омут. Вокруг стало темно и печально. Мне хотелось почему-то извиниться перед Самохиным не то за себя, не то за Еську.

Самохин в нашем взводе был в почете. В Ленинской комнате на одном из стендов висела большая фотография. На ней он был сфотографирован со всей бригадой, на заводе. Их было шесть человек, добились звания бригады коммунистического труда. Самохин не походил на себя, его вытянутое скуластое лицо казалось моложе, глаза смотрели просто и доверчиво. Сначала во взводе мы его не замечали, был он как и все, но постепенно стал выделяться. Он отличался исполнительностью и службу нес так, будто бы давно был в армии.

Жизнь наша, казалось, шла однообразно. Днем мы уходили в автопарк, готовили тягачи, проводили регламентные работы и тренировались. Мы должны всегда быть в боевой готовности. Будь то зимой, летом, утром или ночью — тягач обязан заводиться с пол-оборота. В том, пожалуй, была соль нашей службы.

Мы жили дружно, и только Еська, неизвестно, почему, но в каждом из нас он видел своего противника. Интересы взвода, которыми мы жили, были ему, как он говорил, непонятны.

Однажды, когда готовили тягачи, походная кухня привезла обед. Мы побежали к бачкам, подставили алюминиевые котелки и, пристроившись кто где, начали есть. Еська недовольно фыркнул, ткнул в густые щи ложкой.

Солдат-повар положил большой черпак, размером с шапку, и, вытирая о фартук покрасневшие руки, уверенно подошел к Еське. Еська дал ложку. Повар взглянул на него, попробовал щи.

— Ешь, лучше не сварю.

— Правильно, щи как щи, — поддержали ребята, — Он думал, в ресторан попал. У тебя, случайно, цыпленка там нет?

Под дружный перезвон ложек смеялись солдаты, ели щи и поглядывали на Еську. Попов, сибиряк, сказал довольно громко:

— Конечно, в транспортном он на вольных харчах был. С женщин по двугривенному соберет, вот тебе и обед. Слушай, друг, добавь-ка. Я, например, люблю щи.

Еська вскипел, бросил ложку и рванулся к Попову, но Самохин успел схватить его за руку.

— Сядь, Ерошин. Правда-то небось глаза режет.

Еська сердито блеснул глазами, но покорился. Понимал, что здесь, перед всем коллективом, он бессилен. Солдаты продолжали спокойно есть. Попов прошел мимо Еськи с горячими щами. Повар принялся раскладывать макароны, а Самохин каждому подкладывал по куску мяса. Еська с презрением сказал:

— Ну и что — брал, брал деньги. А вас заело. Ничего, Еська не пропадет.

— Замолчи, парень, — перебил его кто-то. — Аппетит портишь! И кто его нам во взвод подсунул?

Еська вздрогнул, повернулся, я видел, как побледнело его лицо, глаза сощурились и застыли.

Солдаты пообедали и разошлись к тягачам.

В колонну Еську взяли, но условно. Ежедневно он тренировался, выезжал на специальную площадку, ставил учебный полуприцеп и делал состыковку. Для этого нужен был меткий глаз, твердая рука и расчетливость водителя.

— Тоже мне, придумали, — говорил недовольно Еська, — да я один больше вашего наездил.

— Езда езде — рознь. На шарабане тоже можно ездить. Ты в рейс сходи, — говорил ему Самохин.

Как-то вся авторота в субботний день отправилась полоть кукурузу. Из городка вышли строем. Еська шагал в последней шеренге рядом со мной. Он наступал на пятки Абдурахманову и, как гусь, шипел:

— У, салага, ходить не может.

Рота прошла деревню, свернула за крайними избами в поле и остановилась на меже. Еська, как только распустили строй, повалился на траву.

— Выдумали, глотай тут пыль.

— Что ты все скрипишь, — не выдержал я. — Ты хоть раз держал тяпку в руках?

— Я и без нее проживу. Дай докурить.

Кукурузное поле было разбито на участки. Приехал на машине бригадир в кирзовых сапогах и зеленых выгоревших шароварах. Он вскочил в кузов и стал раздавать нам тяпки.

— Берите, берите — это тоже оружие. А я думал, товарищ капитан, не придете. Рук у нас не хватает. Корма готовить надо, ферму заложили, хотя бы перекрытия до осени поставить. С утра до ночи крутимся. Спасибо вам заранее, вы уж постарайтесь.

Наш капитан, худой и высокий, заверил:

— Пришли, бригадир, значит, сделаем.

Он первый снял с себя гимнастерку, сложил ее и, поплевав на руки, стал на борозду.

— А ну, орлы, вперед! — весело крикнул капитан.

По всему полю раздался хруст, зашаркали в сухой рассыпчатой земле тяпки, падала подрезанная трава, а лопушистые стебельки кукурузы торжественно тут же расправляли свои плечи. Мы гнали по две борозды, и там, где не успевал один, помогали другие. Мимо, совсем рядом, проходили электрички, люди с любопытством смотрели на нас из окон. Мы, раздетые до пояса, работали не разгибаясь. Самохин перескакивал со своей борозды на Еськину и, повернувшись назад, кричал: