Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Хорошо бы переехать куда-нибудь, чтобы окружающее стало хотя бы на время для тебя в этом смысле п у с т ы н е й, и начать все сначала, но ведь как начать? — память, спасибо ей, не даст. И жизнь, тут поверишь Сенеке, как басня, ценится отнюдь не за длину, и возненавидеть ее можно только вследствие апатии и лени. И чаще всего немногословные, но полные тепла и бодрости письма, открытки и телеграммы слетаются к тебе, особенно к праздникам, из самых невообразимых мест, как бы говоря о том, что не быть тебе никогда одиноким ни на расстоянии, ни близко среди многих людей и городов, а разве это плохо?

Вот о чем он еще подумал вчера, отгоняя от себя смутную тень колыхнувшегося предчувствия, призрак необозначившейся беды. У старомодного трехэтажного дома с лепным фасадом и выкрашенными в желтый цвет фальшивыми колоннами — машинально вспомнил: строили этот дом в первый год после войны пленные японцы — он вдруг ощутил, что идет не по теплому асфальту тротуара, по бумагам, оказавшимся под ногами: целая россыпь поздравительных открыток из одного, а может быть, и нескольких альбомов сразу, конвертов, картонок, еще каких-то сложенных вдвое и вчетверо листков. Очевидно, это были письма, хранимые долго и с аккуратной тщательностью, и очень странно было видеть все это на тротуаре, под ногами.

Но потом, уже через секунду, все объяснилось: откуда-то с верхних веток, что закрывали распахнутую балконную дверь, подсвеченную слабым оранжевым огнем старомодного абажура на третьем этаже, громко упал вниз мужской возглас, а следом в сумеречном воздухе снова закружился рой бумаг, открыток и фотографий. Одну фотографию занесло в сторону, она кувыркнулась несколько раз и плавно легла под толстое дерево, потом столь же громкий женский голос властно потребовал: «Петро, изверг рогатый, брось чудить — не то я тебя!..» — и на удивленье все разом стихло. Вот тогда у него и закололо в сердце, и от этого на миг стало ему нелепо и даже страшновато, но тут же появилось ничем не объяснимое желание поднять упавшую фотографию и взглянуть на нее.

Вчера он понимал, что делает совсем не то, что ему надо было делать, и, когда пальцы его прикоснулись к холодному углу мятой картонки, он ощутил многоликое чувство неловкости, словно кто застал его пристально разглядывающим чужую комнату за незанавешенным к ночи окном.

Сердце сжимало сильнее, и все же он посмотрел на фотографию. Это был недорогой снимок с печатью «фирменного» фотоателье в нижнем углу, с разрисованным фоном: низкое мраморное крыльцо искусственного, почти сказочного дворца, неоглядное море с белыми барашками рисованных масляной краской волн и рисованные такой же краской остроконечные горы, раскидистые опахала пальмовых листьев, не закрывающие контуры белого парохода — собрата тех, что можно было видеть некогда на аршинных плакатах с призывом: «В сберкассе деньги накопил — путевку на курорт купил!», а впереди всего этого дешевого великолепия слегка напоминающий молодого артиста Кадочникова тоже моложавый волоокий человек в большом квадратном кепи, которые когда-то назывались «аэродромами», источающий сладость фотографической улыбки, в расчете на место в витрине фотоателье. Неправдоподобность лимонадной улыбки заставила перечитать вдавленные по самому краю в картон буквы. «Инне от Петра».

«Странные совпадения», — подумал он. А на обороте чернела другая пометка — «город Копейск». Но что за Копейск? Он, этот самый Копейск, конечно, знаком многим. Он знаком всезнающим Юркиным одноклассникам: игра в поиски городов на географических картах процветала среди школьников всех времен и народов; знаком он, по всей вероятности, многим железнодорожникам, и автомобилистам, и летчикам тамошних авиалиний, и речникам, ежели есть в тех краях мало-мальски судоходная река, ну, и, конечно, набитым шестизначными почтовыми индексами толстым справочникам, привязанным к запачканным старыми чернилами и высохшим клеем столам и барьерам прочными японскими лесками, а вот ему этот самый Копейск отродясь не знаком!

А рядом с названием города, до обидного показавшегося ему безвестным и захолустным, — год, число и месяц, когда все это писалось и дарилось в этом самом Копейске, который мог и наверняка был все же симпатичным городком. Это был год, когда е г о Костя защитил диссертацию, а у него в Москве вышла большая книга, он ее раза три переписывал, но все-таки она вышла — тоже было много разговоров. И в тот же год вместе с удачей сына был еще подарок: «догнали» его е щ е два ордена, один довоенный за Хасан, другой военных лет. Странно все-таки стало делиться время, подзабыли люди очень многое из пережитого. Военное и довоенное! А разве Хасан и Халхин-Гол не были в о й н о ю? И ту, скоротечную, но нелегкую, финскую, тоже все, даже ветераны, больше склонны называть и называют кампанией, а то и вовсе не называют. А сколько голов полегло в Испании и Китае в это самое д о в о е н н о е время? Историки сейчас аккуратно считают — он рад этим книгам, он каждой из них рад, ибо каждая есть убедительное подтверждение известному всем: н и к т о н е з а б ы т! Он даже у себя на книжных стеллажах специальные полки завел, на которые ставит с этой волнующей радостью каждую такую книгу, хорошо зная, что любая из них, даже самая косноязычная, прекраснее самого распрекрасного романа, лучше самой расхорошей повести — и в этом его никто и никогда не разубедит. А что до его орденов — никто не посчитал это чем-то необычным: вообще тогда прошел обильный и сиятельный дождь заслуженных наград, в газетах печатались заметки «Награда нашла героя» или «Награда вручена герою», и это было радостно, потому что героев оказывалось больше, чем можно было подумать, а потом пошли большие ордена областям, целым республикам, крупным заводам, комбинатам и снова областям, и хотя некоторые поговаривали: вот, мол, до войны — то были награды, они особо ценились из-за редкости и слово даже почетное ходило в народе — о р д е н о н о с е ц, — но он считал проще: награда есть всегда награда.

Уже не по молодости в одном из эпизодических, но затяжных застолий довелось ему слушать пьяные исповеди и бахвальства своего визави, подполковника, всю войну просидевшего в Туркмении или Таджикистане, но тем не менее увешанного медалями и орденами. Носатый подполковник с упоением молол небылицу за небылицей и сам верил в них убежденно, стучал вилкой по стакану, требуя внимания, его медали и ордена подрагивали и бренчали.

Надоели ему подполковничьи бредни, и он громко рубанул, отделяя слово от слова и всаживая их в сизый табачный дым, будто кол забивал, коротко говоря все, что думал о застольных новеллах уважаемого маэстро, его связях и достославных похождениях, о том, как, в каких штабах и чем все это было отмечено и поощрено.