Владислав Владимиров - Закон Бернулли

«Наверное, в Испании, — бритоголовый побоялся произнести это слово п о г и б. Он послюнявил указательный палец, потер им о большой и тронул потом еле видимое пятнышко от папиросного пепла на зеленом кителе выше левого накладного кармана, скосив глаза на пятнышко и туго уперев подбородок в жесткий воротник. Когда поднял глаза, они сухо и встревоженно блестели. — А может быть, в Китае или на Халхин-Голе. На финской тоже может… Который палец не укуси, все едина боль…»

«Может, и на финской», — пропустив старую поговорку, слабым эхом безнадежно отозвался он у порога, вглядываясь в собственное уродливо-широченное отражение, как в комнате смеха, на сверкающей меди ручки и удивляясь, как это т а к и е вещи могут быть неизвестны за т а к и м и дверьми. Он хотел спросить об этом, но бритоголовый, п о н я в, справился с пятнышком, поднял на него сухо блестящие, чуть навыкате глаза и упредил, тронув за плечо успокоительно. Он сказал, что со временем в ы я с н и т с я, стараясь придать своему голосу убедительной твердости побольше, но ее не хватало, этой самой твердости, которой им обоим очень хотелось.

…Двум спутникам надо было прыгать по пути, на костры, а ему не надо было прыгать: «дуглас» через совсем беззвездное — потому что светила яркая луна — небо тащил его над черными горами дальше одного, и сесть и вернуться он должен был с этим самолетом — и было как-то неловко чувствовать себя в громадном «дугласе», как ночью в пустом автобусе, едущем в последний маршрутный рейс на край города только ради одного единственного пассажира. Хорошо, еще Марьин не знает об этом — не то сотворил бы из него героя, великого спасителя и еще черт знает кого.

А еще вместе с никелированным американским «биксом» он взял в свой знаменитый саквояж еще несколько хирургических инструментов — игл, иглодержателей, зажимов. Операция предстояла непростая, и он боялся, что на м е с т е не найдется хороших ассистентов, а, скорее всего, будет какая-нибудь девчушка, партизанская сестричка, в том возрасте, когда весь недостаток в знаниях и навыке восполняется молодостью и состраданием к пациенту. Хотя какая там девчушка. Что это он за чушь городит — ведь у т о г о человека — личный врач и наверняка найдутся отличные ассистенты, и зажимы с иглодержателями тоже найдутся, но все-таки на душе спокойнее, когда все под рукой, теперь были бы целы голова, глаза и пальцы. Ведь как просто делается — подвалит со стороны неслышно или с хвоста шалый «мессер», чиркнут огненные струи — и поминай как звали! А то и не один «мессер» и не два. Места в небе много… Сбили же вот так Вадима Хвощева, его бывшего однокашника, летел из Москвы на фронт генерала Фокина оперировать, первый раз в жизни летел, и вот на́ тебе такое, его Нина звонила: не долетел самолет, пропал. Пилот тоже пропал. Адъютант Фокина Михаил Иванович исчез…

Или на посадке что-нибудь случится. Бывает часто, что на пути все превосходно, все удачно, а на посадке — хлоп в закрытую туманом гору винтами. Или заманят сесть на фальшивые огни. Он долго стращал себя разными страхами, но ни «мессеры», ни закрытая туманом гора, ни фальшивые огни так и не появлялись.

Было очень жаль улетевшую к земле фотографию, и он сначала не совсем понял: неужели овальная дверца была распахнута настежь вовнутрь самолетного брюха? Неужели в с е, что он видел, не сон, а явь?

Да, их летело трое — он и двое немолодых попутчиков. Теперь он оставался один. Двое исчезли. Из самолета. Из его жизни. Видел он их считанные часы, сидел почти рядом, даже не напротив, а теперь никогда не увидит. И в том, что на зачуханном промокшем аэродроме где-то под Киевом накормили их порознь, всех отдельно — летчиков, его и тех двух, и в том, что потом он снова сидел даже не напротив, а минута за минутой разглядывал носки своих запачканных в аэродромной грязи тяжелых сапог, мешковатую куртку, брезентовые ремни подвесной системы парашюта, на котором сидел как на тугой, начиненной древесной стружкой подушке, тоже, наверное, был учтенный кем-то из знающих людей смысл: ни они его, ни он их — толком никто никого не запомнил ни в аэродромной столовой, где заспанная официантка поставила перед ним переполненную миску едва теплого гуляша и большую кружку с простывшим вишневым компотом, ни в полутьме чрева нудно гудящего самолета. Гул этот еще два дня стоял, противно колыхаясь в голове.

По тому, как тот, что был пониже, позвал другого протяжно и жалобно — В и к т о р а с, В и к т о р а с, — он понял, что высокий или литовец или эстонец. А больше они и словом не перемолвились до самого момента, когда зелено, будто опоздав, замигала над кабиной летчиков лампочка и раздался сиплый зуммер, от которого липучим холодком прихватило внутри — «приготовиться!».

Они встали, а он не встал. Они не оглянулись на него, хотя он хотел им сделать какой-нибудь ободряющий знак. Из пилотской, тяжело ступая по гудящему дюралевому полу, вышел к ним сумрачный второй пилот, он же и штурман. Вышел в собачьих унтах, и казалось, что в их подошвах залит свинец или спрятаны большие магниты, которые не давали штурману шагать легко и свободно.

Молодость никак не вязалась с его озабоченным лицом и степенной манерой держаться, но закрепиться этой манере помогает сознание большой значимости выполняемого дела. Простые дела штурман оставил, видимо, простакам, а на себя взял миссию нешуточную, всем видом показывая, что без него нет и не может быть успеха. Этим он очень был похож на нынешнего Усманова.

Но штурман лишь чуть-чуть красовался, а все остальное для него было серьезной работой.

Он похлопал тяжелой ладонью по планшету; по шевельнувшимся губам можно было угадать сказанное им: п р и л е т е л и р е б я т а, хотя р е б я т а были намного его старше, потом неодобрительно посмотрел в бьющий холодным ветром проем двери на землю и луну: слишком светло для ночного прыжка, если снизу наведут пулеметный огонь, то — к а ю к. Но про к а ю к штурман ничего не сказал, а кивнул одобрительно, но и не освобождаясь от мрачноватости, и даже приобнял каждого по очереди, сначала литовца, потом низкого, пренебрегая строжайшей инструкцией, которая запрещала делать это, потому что бывали случаи, когда десантники невзначай «прихватывали» с собой выпускающего.

Парашюты у них были совсем не такие, как у него и штурмана, — они помещались за спиной, туго набитые и тяжело тянущие книзу, и еще спереди, чуть ли не под самые подбородки, тоже утыкались парашюты поменьше и полегче, и на каждом из них на зеленом авиазенте белел выведенный аккуратно номерок.

«Для чего?» — подумалось ему… А потом он вспомнил, как три месяца назад его разыскал пожилой капитан Шактов, из десантников, геройский человек, и в благодарность за спасительную операцию вручил самолично сшитые из авиазента сапоги: «Примите, доктор, от чистого сердца, материал знатный, легкий, в нем летом нога будет отдыхать как на курорте, а главное, сапогам износа нет!» Но мысли о капитане Шактове оборвались — снова засипел, забился в тревожной дрожи зуммер, самолет слегка накренило, потом выпрямило снова, а через несколько секунд штурман уже один глядел вниз, на дальние колко мерцающие точки земных огней, расположенных треугольником, убеждаясь, что с теми двумя пока все н о р м а л ь н о, и, убедившись, захлопнул дверцу привычным движением, натянул на ее замок упругую матерчатую резинку с металлическим крючком на конце.