Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Так было с ним всегда, но ни за что и никогда не осмелился бы он рассказать об этом чувстве, и только при Косте всегда хотелось ему сделать это, но не мог он и не решался рассказать ему простыми словами о сложном и не всегда доступном пониманию миге, который в жизни значил очень многое, ибо сладостно наполнял ее желанием ж и т ь, хотя он был немножко фаталист — пытался ничего не бояться.

В последний раз судьба его испытала в одну из бездарных и скучнейших командировок. Получалось все просто и ясно. Он сразу все понял и согласился, только стало очень жаль детишек и женщин. Самолет заходил на посадку и никак не мог зайти, потому что у него что-то не ладилось с шасси. Разумеется, никто не запаниковал, потому что, кроме экипажа, об этом никто не знал. Ну, разумеется, и земли, которая сгоняла в аварийные табуны «скорые помощи» и мощные пожарные машины.

Самолет большими кругами ходил над Москвой. Далеко, в стороне Домодедова, бесшумно сверкала гроза, а внизу, близ Внукова, по-над землей проносились низкие клочковатые облака, но в общем круговой обзор был хорошим. Самолет облетывал московские окрестности почти час сверх всякого расписания, и внизу за этот час все стало знакомым, повторяющимся и привычным: размытая долгими дождями жирная грязь проселков, залитые водой картофельные поля, мокрые березовые и сосновые леса, можжевеловые подлески, купола редких церквей, как бы излучающие какой-то особый свет, поблескивающие рамы огромных парников в пригородных совхозах, кромки белых многоэтажных микрорайонов, широкие лучи автострад.

Ничего никто не подозревал, все сердились, что из-за непогоды расстраивались встречи: от Домодедова до Внукова не ближний свет, а не сажали в Домодедово, где их давно ожидали встречающие.

Наконец самолет тряхнуло как следует, даже крылья заскрипели, с верхних полок на головы пассажиров посыпались свертки, шляпы и портфели, многие зачертыхались про себя и вслух, так и не поняв, что произошло в этот неприятный момент самое счастливое и удачное в их незавидном положении — шасси наладилось, надежно закрепилось и теперь пилотам можно было садиться или же с микронной точностью, или даже небрежно, но в любом случае без опаски «сыграть в ящик».

Стюардессы, конечно, ничего не объявили, они только очень обрадованно сказали, что в Москве температура воздуха плюс шестнадцать градусов, но рядом с ним сидел немолодой военный летчик — летчик посмотрел на него выразительно и молвил с улыбкой и облегчением: «Поздравляю вас. Жить нам еще до-о-олго! Повезло».

Он поругал себя за всю эту ерундовую, как он посчитал, воспоминательную риторику, а потом усмехнулся, потому что сейчас ничего не оставалось делать, как вспоминать и замечать за собой недостатки и промахи, собственные — и в мыслях, и в разговоре, — и снисходительно усмехаться им, часто принимая желаемое за действительное. Но ведь нельзя же переворачивать бочку, находясь в ней самой.

Инна уверяла все тридцать пять лет, прожитых вместе, будто ему не свойственны недостатки. Ему и, конечно, Косте. У Али и даже, маленького Юрки она тоже находила массу достоинств, добрый и светлый человек, е г о Инна, честная память его и совесть.

«Вы у меня идеальные, — говаривала она; верно, не слишком серьезно, — и мне за то скажите гросс данке». Она была из поволжских немцев, работала в городской библиотеке в небольшом пропыленном городке, где он увидел ее — не в библиотеке, а на курсантской танцплощадке, — увидел впервые, обрадовался ей, крепко взял за теплую тонкую талию и навсегда увел в свою жизнь. Она до конца дней своих так и осталась незаметным библиотекарем и не очень стеснялась своей профессии, находя ее не слишком престижной, но необходимой. Она даже гордилась ею и своим родным братом, погибшим в разведчиках под латвийским городом Карасавой в отряде Михаила Ассельборна.

Это, в сущности, она научила его каждый день открывать что-то новое — и теперь без этого свойства он вообще не представлял себя. Но сама она была не права в том, в чем с ней он соглашался: жизнь — не те дни, которые прошли, а те, что запомнились. И если сутки проходили за сутками, похожие друг на друга, то он знал, что эта схожесть чисто внешнего свойства и стоило немного к ночи, уже в кровати, вспомнить день, становилась резкой и ощутительной разница даже между часами, а часто — минутами.

Однажды он прикинул приблизительно, не строгой меркой, а так, почти на глазок, вычитая для полной очистки совести редкие отпуска, частые поездки и научную болтовню, сколько пустых, бесполезных дней он прожил, и сам удивился — в многолетнем лесу его дней почти все сосны оказывались корабельными. И у Кости лес вырастал не хуже.

Инна считала его почти идеальным человеком, книжно сравнивала его внешность то с Линкольном, то с Уолтом Уитменом, но, ударяясь в дифирамбику, твердо держала на земле, не давая без надобности воспарять в высокие эмпиреи, хотя сама не прочь была нарядно порассуждать; например, о том, что в жизни с безжалостным временем справляются и не поддаются тлену только благородная мысль, украшенная разумным действием, и благодарность от чистого сердца за спасенное здоровье — тут она явно подчеркивала особую престижность его ремесла.

Ее простодушная экзальтированность не умиляла его, однако и не вызывала неприязни, и он готов был с приветливым интересом слушать ее рассуждения об исключительности почти любой из профессий, кроме ее собственной и тех, в которых люди вынуждены прозябать жизнь по несчастному стечению обстоятельств, а чаще из-за собственной тупости, инертности и лени. Подкрепляющих сей тезис фактов тут находилось изрядно и совсем недалече.

«Ты помнишь монтера Халела Булкашева? Бывший фронтовик. Десантник… Допрыгался. А какой прекрасный у вас был аспирант Таратаев! А сейчас оба с утра у магазина «Кооператор» околачиваются, с ними этот художник, с двойной фамилией, сшибают у знакомых гривенники на вино. Булкашев нигде не работает, а Таратаев числится сантехником».

«Сантехником? — Халела Булкашева он не помнил. Таратаева с художником — тоже, но разговор поддержал. — Сантехник — специальность неплохая. Если с точки зрения престижности. Сейчас монтеру, сантехнику, телемастеру проще дозваться профессора, чем наоборот».

«Но ведь Таратаев окончательно запился и на работе только числится», — настаивала Инна.

«А сколько профессоров лишь числятся на работе? — весело возражал он, и от приветливости не оставалось и следа. — Причем, заметь, не запившихся, а наитрезвейших, но вовремя и аптекарски поделивших свою жизнь на два периода…»

«Это на каких же?» — интересовалась она, подзадоривая его благородную агрессивность, но не забывая подвинуть ближе к его чашке блюдечко с лимонными дольками.