Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— Значит, он и вам телевизор чинил? Тогда ладно, не буду сегодня. Трезвый он у меня золото, ударник, портрет на доске Почета…

Потом хотелось вернуться снова к тому месту, где кого-то ожидал черный автомобиль, и снова поднять брошенную от боли фотографию — для чего, он не знал, но вернуться хотелось почти неодолимо, и ему больших усилий стоило убедить себя в том, что у старомодного дома с колоннами ему делать нечего, что женщина уже давно все подобрала и ушла, а лучше думать в пианисте, о концерте. Настойчиво пытаясь убедить себя в этом, он остановился на мысли, что ближе к старости чудачества и желания часто бывают необъяснимы, и снова представил свой разговор с Костей.

С чего он должен начать этот разговор? Особый, как ему бы хотелось. Он скажет: «Снова Николов на «Волгу» намекает, как быть?» Или: «Я тебе сегодня звонил». Или рассказать, какой роскошный лимузин он видел, а может, заговорить о скандальной статье в местном журнале? Или надумать в гости к Усмановым?

Он заговорит, конечно, лиха беда начало, ведь надо же решать Косте в конце концов Насчет Али, насчет переезда на север, если сын надумает, то и он вместе с ним потянется, и Николова с собой тоже потянут, и Бинда, конечно, тому будет до безумия рад, а каланча Низаров, скорее всего, поначалу воспротивится из духа противоречия, да потом тоже следом с матерными всхлебами потянется за ними. Но зачем ехать отсюда и сдавать позиции Бинде без всякого боя? Прожить здесь треть жизни, схоронить здесь Инну и стольких друзей, бросить живых — и уехать? Неразумно и, если говорить открытым текстом, даже по-своему бессовестно. Он, конечно, заговорит обо всем этом, но и словом не обмолвится о том, что вчера снова пришлось вытаскивать эту спасительную безделушку, серебряную табакерку.

До Костиного дома оставалось идти недолго.

Про фотографию, подобранную под балконом, можно рассказать, конечно, в ироническом ключе, в назидание и намек: что-то стал Костя догадываться про Алины знакомства. Но потом передумалось, потому что надо будет говорить серьезно, ибо целый мир, безвозвратно ушедший в память и календари, воскресила в нем эта фотография. Надо будет говорить о колючем предутреннем трепете дальних земных огней, сложенных партизанским треугольником.

И о тех д в о и х, перед которыми он тоже, как перед отцом и Зайцевым, до сих пор вроде бы в чем-то виноват. И о д р у г о й фотографии — тоже: о том, какими пронзительными точками горели внизу те земные огни в синей тьме осенней ночи и как ветер на высоте выше горной свирепо задувал лунный свет в открытый люк большого самолета за несколько секунд до повторного з у м м е р а. И о том, как этот почти ледяной ветер вышиб у него из рук Костину фотографию, резко и бело круганул ее в черном проеме и рывком унес к земле, а ведь он просто хотел переложить ее из кармана в карман, переложить понадежнее и не мог удержаться от искушения взглянуть на нее еще раз, зная, что все равно в полутьме ни Кости, ни дымчатой кошки не увидит на ней. Но все же взглянул, за что ругал себя потом, ругал много и долго, как, обезумев от боли, матерят хирургов в медсанбатах с операционного стола истекающие кровью солдаты. Ругать-то ругал, но облегчения не наступало, потому что посчитал потерю плохой приметой.

Тогда перед дальним вылетом (садились где-то под Киевом, потом у самой границы, потом еще где-то и еще) ему наказали ничего не брать с собой из документов и орденов. «Ну, положим, про ордена, — неодобрительно усмехнулся он, — брякнули совсем зря». Не на парад он собирался, да и незадолго до войны вообще не повезло и к вылету новых орденов еще не завел.

Но он и без объяснений очень понимал, чем может завершиться полет за тысячи осенних верст от подмосковного аэродрома, где у видавшего виды, обшарпанного, но сильного и, наверное, очень заслуженного двухмоторного «дугласа» их никто, кроме одного военного, не провожал, но он знал — о полете знали и беспокоились многие, и не только военные, хотя, впрочем, тогда вся страна или почти вся носила погоны.

Он понимать-то понимал, но тщеславно подумал, что в случае удачи ему н е п р е м е н н о придется прокалывать лацкан парадного костюма для орденского штифтика. Он уже и предполагал, что это будет за орденок, большой и желанный орденок. Да и т а сторона, думал он, тоже может расщедриться, и это будет кстати — прибыть к Инне сразу с двумя наградами и отцу написать об этом.

В самолет по приставленной низеньким солдатиком железной лесенке залез сначала он, потом военный посадил еще двух молчаливых мужчин и ненадолго сам поднялся к летчикам. Беззвучный редкий дождец еще не кончился, но «дуглас», переваливаясь с крыла на крыло, вырулил сквозь него по мокрой, прибитой воздушными струями забуревшей траве на взлетную полосу, низко нашарив эту полосу в темноте расходящимся в стороны пучком света от фары, спрятанной в левом крыле. В конце полосы кто-то сигналил фонарем. Военный, не дожидаясь их взлета, еще раньше торопливо простился с ними по отдельности — сначала с пилотами, потом с теми двумя, потом с ним, махнул, когда вылез из «дугласа», уже всем им вместе на прощанье и укатил обратно в город, сам сев за руль той же теплой, уютной «эмки», в какой они приехали с ним на аэродром, где уже их поджидали эти двое молчаливых попутчиков. Солдатик тоже махнул рукой, но остался стоять под редким дождичком, и в осенней темноте не было видно его лица, а еще мешали все ясно видеть расплющенные упругим моторным воздухом дождевые капли на квадратном оконце. «Дуглас» загасил фару, задрожал всем корпусом и, хрипло взревев моторами, сумасшедше рванулся на дальний свет мигающего фонаря: сначала трясло, как в телеге по булыжной мостовой, потом мелко-мелко застучало внизу, тяжелый самолет словно легчал с каждой секундой, и еще через неуловимое мгновенье все стало плавно и немо, хотя моторы, надрываясь, выли по-прежнему, но уже самолет не трясло, он будто застыл на месте и только внизу под крыло проскакивали, быстро отдаляясь, неясные одиночные огни — взлетели…

«Мы вам верим как себе», — за сутки до вылета извинительно и полуофициально убеждал его усталый бритоголовый человек с крупными золотыми звездами на погонах. Через отца он с ним познакомился очень давно, но сидевший под большим портретом человек не рискнул подробно вспоминать в просторном зашторенном кабинете их знакомство. С тех пор как он сел за этот громадный стол, виделись они с отцом не часто и почти не переписывались, разве иногда обменивались открытками перед праздником: да и в р е м я было дорого. И только прощаясь у высокой резной двери, к которой от громадного стола вела через весь кабинет по навощенному паркету двойная красная ковровая дорожка, взявшись за начищенную медь дверной ручки и пропуская его вперед на полшага, бритоголовый с высоты внушительного роста приглушенно спросил об их общем знакомом, но про того уж д а в н о никто ничего не слышал.