Владислав Владимиров - Закон Бернулли

«А на таких — в одном, то есть первом периоде, наитрезвейший добросовестно вкалывает на свое имя, а во втором периоде уже само имя безотказно работает на него, а там и на покой пора».

«Старо, как мир!»

«Старо, но гипноз имени — страшенная штука отнюдь не только в нашем эскулапстве, — как бы в подтверждение он пристально посмотрел на пустую стену, где раньше висел портрет отца, отданный Инной в реставрацию знакомым мастерам. — Помнишь т о т театр? На что мы с тобой пошли? На к л а с с и к у! А что мы с тобой увидели? Вздор и галиматью, если честно. Не так ли? Я даже программку сохранил!»

«Так», — она и не спорила. Действительно, спектакль по пьесе, издревле почитаемой в глубоко классических, и сама пьеса оказались неимоверно скучной и наивной тягомотиной и не перестали быть таковой, сколько он и она потом сами себя ни переубеждали, что не правы. Им сызмальства памятливо и честно внушали про бездну достоинств великого творения, а оно ни с академической сцены, ни с глянцевитых страниц дорогого, роскошно изданного тома ничуть не грело, и не грело не только их двоих. На сцене вовсю старались знаменитые актеры, но лучше всех, пожалуй, как всегда, был Лев Денкин, драматически звучали известнейшие монологи, время от времени шумели волны и полыхали утвержденные по ходу действия самим классиком синие молнии, а в полупустом зале откровенно зевали и поглядывали то на Денкина, то на часы («Хорошо, мол, но длинно!»), и только в буфете театра царило оживление, подлинность которого неопровержимо подтверждали две образовавшиеся очереди: одна за двухрублевыми баночками растворимого кофе и «дефицитными» сигаретами, другая — к чешскому пиву. И от оживления этого, и от спектакля, и от роскошного тома оставалось потом надолго такое ощущение, будто его кто обокрал.

«А вот с художником — тут, конечно, дело посложнее», — напоследок примирительно согласился он, зная, что следом она обязательно заговорит в древних и современных чудодеях кисти и резца, о странном мастере Сергее Калмыкове, — и не ошибся: от картин этого художника она всегда была без ума, а он не знал, как избавиться от одной из них, даренной ему к юбилею доброхотами, прослышавшими, конечно, не о его покровительстве музам, а об искреннем увлечении жены. Его же калмыковская фантасмагоричность попросту страшила, и дело кончилось тем, что он убедил Инну, что утаивать от широчайших масс редкие произведения искусства под видом их коллекционирования или в качестве даров — самое пошлое занятие.

От нее он узнавал тысячи новостей, подчас весьма неожиданных, но вполне достаточных, чтобы запалить за чаем очередной словесный поединок и сразиться в нем с переменным успехом. Далеко не всегда он выходил из них победителем или хотя бы на равных.

Для Инны не существовало никаких табу.

«Ты только представь, какая сволочь этот Пиночет!» — заявляла она ему вечером, протягивая через кухонный стол газету. И он знал, что одноглазый Пиночет и вся шайка и в самом деле авантюристы, отпетые сволочи, и соглашался с Инной, когда она напоминала любимую мысль опального графа Толстого о том, что если люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать то же самое.

Но вот когда она назвала отпетым негодяем старшего сына верхнего соседа, сосед был большим начальником, он позволил себе усомниться отнюдь не из уважения к его папаше: парень как парень, отличный спортсмен, и медик неплохой будет через два года.

«Через два года! Твой блондин куда раньше будет скверным папашей и наверняка алиментщиком! — уверяла она с улыбкой, сардоническая презрительность которой должна была осветить, по ее мнению, всю низость содеянного соседским сыном: — Ты представь только: ведет вчера под вечер по лестнице девицу к себе! В квартиру! Родители на даче, думают, сынок грызет гранит и лабрадор науки. А он ведет ее, и ясно для чего, машет сигаретой — быстрее, мол, чтобы соседка не видела, это, стало быть, я. А она, знаешь, даже и не поторапливается, идет как в свою квартиру и ко мне с разлюбезным поклоном: «Здравствуйте!» — говорит. Как тебе эта простота нравов?»

«А что, по-твоему, она тебе должна была сказать?»

«Ну хотя бы отмолчалась, а то здоровается и зыркает невинными глазками».

«Зыркает?!» — Он про себя подивился услышанному про Бориса, но не очень. Усмехнулся: любопытно все-таки. Он хорошо знавал этого сына верхнего соседа и самого Александра Михайловича Улиева, знавал и не испытывал к Улиеву, как Инна, никакой неприязни, скорее наоборот, а старший сын ему и прежде казался неплохим парнем, теперь уверенно выглядел в его представлении лучше родителя, хотя бы уже способностью на п о с т у п о к.

Он с Александром Михайловичем познакомился сразу после войны, в Москве вместе на курсах учились, но потом их дороги развело, хотя квартиры получили в одном новом доме. После столицы Улиев зашагал по общественной линии, со временем оставил все свои пешие обыкновения и чаще стал ездить на персональной машине не потому, что важничал сильно, а потому, что здоровьем вышел не богатырским, особенно жаловался на почки и легкие. Но болеть Улиев вроде бы как стеснялся, стоически переносил все хвори на ногах, бюллетень брал редко, если уже прижимало крепко, побаиваясь, как бы не сложилось о нем мнение, что он не может работать в полную силу.

Конечно же Улиев не стал с годами постным ханжой, перестраховщиком, Александр Михайлович по-прежнему выглядел симпатичным и знающим человеком, культурным, обходительным и начитанным, по возможности; очень улыбающимся и, даже можно сказать, простецким, готовым при одном случае посочувствовать, при другом случае — рассказать анекдотец, при третьем — дружески ругнуть или отшутиться. Но, даже отшучиваясь, он давал понять собеседнику, что не это главное, а главное — те проблемы, которые одолевали его как незаурядного работника все сразу, и собеседник чувствовал, что, даже рассказывая ему анекдотец, Улиев одновременно не забывает о решении одной из таких проблем, а шутка или анекдотец — это так, третий план, просто фон.

По роду службы Улиев был близок к людям пишущим, а значит, и думающим, но, увы, сам не мог возвыситься над жанром строгих докладных записок, хотя на внушительный совет, к а к писать, и даже на особое мнение иной раз был не то чтобы горазд, но способен, слывя и н т е л л е к т у а л о м.

Одно время ему почудилось, что они с Улиевым могут подружиться, и, часом, думалось, что эта дружба украсит их неспокойное житие благородным отблеском с известных фигур, если не с мифических Полидевка и Кастора, то хотя бы Герцена и Огарева, но после одного принципиального р а з г о в о р а — случился он одним мартовским вечером — далеко не сразу, но постепенно и уверенно все пошло наперекосяк, и они довольно быстро охладели друг к другу, точнее один к другому, правда, к чести обоих, охладели без особой неприязни или, положим там, тихой ненависти, но хорошо поняв, что люди они очень во многом разные.